Тайный агент. На взгляд Запада

Зимянич как будто нарочно повесился для того, чтобы помочь мне совершить новые преступления. Сила лжи казалась несокрушимой. Их же собственное безумие, их же собственные иллюзии предавали этих людей ей в рабство. Наталия Викторовна, я упивался мощью лжи, я восхищался ею — я на время предал себя ей. Кто бы устоял! Ведь Вы должны были стать наградой. Я сидел один в своей комнате, строя планы, самая мысль о которых заставляет меня теперь содрогаться — как содрогнулся бы верующий, подвергавшийся искушению совершить чудовищное святотатство. Но я с упоением рисовал себе разные картины, — вот только в комнате было, пожалуй, слишком душно. И еще я боялся Вашей матери. Своей матери я не знал. Я никогда не знал любви — ни в каком ее виде. Что-то есть даже в самом этом слове… Вас я не боялся — простите, что говорю Вам это. Нет, только не Вас. Вы ведь — сама правда. Вы не могли подозревать меня. А что до Вашей матери, то ведь Вы сами опасались, что горе могло пошатнуть ее рассудок. Что бы она ни говорила против меня — кто ей поверит? Разве Зимянич повесился не из раскаяния? Я сказал себе: «Проверь, как это работает, и покончим с этим раз и навсегда». Я дрожал, когда вошел к ней в комнату; но Ваша мать едва вслушивалась в то, что я говорил, и очень скоро, похоже, вообще забыла о моем существовании. Я сидел и смотрел на нее. Между Вами и мною больше не было преграды. Вы были беззащитны — и скоро, очень скоро Вы должны были остаться совершенно одна… Я думал о Вас. Беззащитна. На протяжении нескольких дней Вы встречались и говорили со мной — открывали свое сердце. Я вспомнил, как ресницы бросали тень на ваши серые, доверчивые глаза. И Ваш чистый лоб! Он высок, как лоб статуи — спокойный, незапятнанный. От Вашего чистого лба как будто исходил свет, который упал на меня, проник в мое сердце и спас меня от бесчестья, от конечной гибели. И Вас он спас тоже. Простите мою дерзость. Но в Вашем взгляде было нечто такое, что словно говорило мне: Вы… Ваш свет! Ваша правда! Я чувствовал, что должен сказать Вам это: все кончилось тем, что я полюбил Вас. И сказать Вам, что сначала я должен признаться. Признаться, уйти — и погибнуть.

И неожиданно Вы оказались передо мной! Вы, единственная во всем мире, кому я должен был признаться. Вы зачаровали меня — Вы избавили меня от слепоты гнева и ненависти, — истина, сияющая в Вас, притянула к себе истину, которую я пытался скрыть. Я признался; и вот, когда я пишу сейчас, я нахожусь в бездне тоски, но наконец-то могу дышать воздухом… воздухом! А этот старик, выскочивший откуда-то, пока я говорил с Вами, был разъярен, как обманутый в своих ожиданиях дьявол. Я страдаю ужасно, но это не отчаяние. Мне осталось сделать еще одно дело. После этого — если мне дадут — я уйду и схороню себя в нищете и безвестности. Предав Виктора Халдина, я предал — и самым подлым образом предал — самого себя^[260]

. Вы должны верить тому, что я говорю сейчас, Вы не можете отказать мне в этом. Самым подлым образом. Благодаря Вам я смог так глубоко это почувствовать. В конце концов, правда на их, а не на моей стороне — ведь за ними стоят невидимые силы! Что ж, пускай. Только не обманывайтесь, Наталия Викторовна, я не обратился в их веру. Может быть, у меня рабская душа? Нет! Я просто хочу быть независимым. И поэтому моя участь — погибнуть.

На этих словах он закончил писать, закрыл дневник и завернул в черную вуаль, унесенную с собой. Обшарив ящики стола, он нашел бумагу и бечевку, сделал сверток, написал на нем: «Мисс Халдиной, бульвар Философов», — а затем швырнул перо в дальний угол комнаты.

Потом он уселся за стол, на котором лежали часы. Он мог бы пойти сразу, но время еще не наступило. Оно наступит в полночь. Остановиться на этом часе не было особых причин — если не считать событий и слов некоего вечера в его прошлом; они руководили его теперешним поведением. Тот же вечер был причиной и неожиданной власти, которую приобрела над ним Наталия Халдина.

— Нельзя безнаказанно наступить на грудь призрака, — услышал он свое собственное бормотание. «Он спасает меня, — неожиданно подумал он. — Тот, кого я предал». Казалось, живой образ мисс Халдиной стоял рядом и не отводил от него взора. Этот образ не беспокоил его, не мешал беспристрастному ходу мыслей — жизнь была для него кончена. Его презрение обратилось сейчас на него самого. «У меня не хватило ни простодушия, ни смелости, ни самообладания, чтобы стать мерзавцем или исключительно способным человеком. Ведь кто у нас в России может отличить мерзавца от исключительно способного человека?..»