Тайный агент. На взгляд Запада

— Разумов! Господин Разумов! Удивительный Разумов! Он больше никогда не будет ни за кем шпионить. Ему не о чем будет доносить — потому что он никогда ничего не услышит, ничегошеньки. Я пробил ему барабанные перепонки. Можете на меня положиться. Я знаю, как это делается. Ха-ха-ха! Я знаю, как это делается.

V

В последний раз я увидел мисс Халдину почти две недели спустя после похорон ее матери.

В те молчаливые, мрачные дни двери квартиры на бульваре Философов были закрыты для всех, кроме меня. Думаю, что до определенной степени я оказался полезен — может быть, хотя бы только тем, что единственный сознавал всю невероятность происходящего. Мисс Халдина в одиночку до последнего мгновения ухаживала за своей матерью. Если визит Разумова действительно имел отношение к ее кончине (а я не могу удержаться от мысли, что он значительно ее ускорил), произошло это потому, что человек, которому столь порывисто доверился злосчастный Виктор Халдин, не смог завоевать доверия матери Виктора Халдина. Что именно он рассказал ей, никто не знает — во всяком случае, я этого не знаю, — но мне кажется, что она умерла от шока молча перенесенного крайнего разочарования. Она не поверила ему. Может быть, она никому из людей больше не верила и поэтому ей больше нечего было сказать никому из людей — даже собственной дочери. Подозреваю, часы, проведенные у этого молчаливого смертного одра, стали самыми тяжелыми часами в жизни мисс Халдиной. Признаюсь, у меня вызывала негодование эта старая женщина с разбитым сердцем, которая так и умерла, не изменив своему упорному, немому недоверию к дочери.

Когда все закончилось, я отошел в сторону. Мисс Халдину окружили соотечественники. Их очень много пришло на похороны. Я тоже был там, но затем держался от мисс Халдиной на расстоянии — пока не получил короткую записку, вознаградившую мое самоотречение. «Все так, как вы хотели. Я немедленно возвращаюсь в Россию. Решение принято. Приходите ко мне попрощаться».

Поистине, это была награда за сдержанность, и я тут же отправился за нею. Квартира на бульваре Философов предстала унылой, как всякая квартира, которую собираются покинуть. Для меня она выглядела словно заброшенная и как бы уже пустая.

Стоя, мы обменялись несколькими словами о здоровье друг друга, упомянули нескольких наших русских знакомых, а потом Наталия Халдина усадила меня на диван и без обиняков заговорила о своей будущей работе, о своих планах. Все будет так, как я хотел. И это на всю оставшуюся жизнь. Мы никогда больше не увидимся снова. Никогда!

Что ж, я мог себя поздравить. Наталия Халдина выглядела повзрослевшей, явный и тайный ее опыт не пропал даром. Сложив руки на груди, с гладким и ровным лбом, с решительным профилем, она расхаживала взад-вперед по комнате и медленно говорила. Я увидел ее с новой стороны и удивлялся серьезности и размеренности, появившимся в ее голосе, в ее движениях, в ее манерах. Это было совершенство уравновешенной независимости. Сила ее натуры вышла на поверхность — именно потому, что были взволнованы темные глубины.

— Сейчас можно говорить об этом, — сказала она, помолчав и внезапно остановившись передо мной. — Вы ведь справлялись недавно в больнице?

— Да. — Она пристально смотрела на меня. — Врачи говорят, что он будет жить. Мне казалось, что Фекла…

— Я не видела Феклу несколько дней, — быстро объяснила мисс Халдина. — Она думает, что у меня нет сердца, потому что я ни разу не вызвалась пойти с ней в больницу. Она разочарована во мне.

Мисс Халдина слабо улыбнулась.

— Да. Она сидит с ним так долго и так часто, как ей позволяют, — сказал я. — Она говорит, что, пока жива, ни за что не покинет его. Ему будет нужен кто-нибудь — ведь он безнадежный калека и совершенно глухой к тому же.

— Глухой? Я не знала, — пробормотала Наталия Халдина.

— Да. Это выглядит странно. Мне сказали, что видимых повреждений головы не обнаружили. И еще они говорят, что едва ли Фекле придется заботиться о нем очень долго.

Мисс Халдина покачала головой.

— Пока есть путники, которые падают при дороге, наша Фекла не останется без дела. Она не может противиться своему призванию — быть доброй самарянкой^[261]. Революционеры не поняли ее. Заставлять это преданное существо перевозить на себе документы, зашитые в платье, или писать под диктовку!

— В мире не так уж много проницательных людей.

Еще не успев закончить эту фразу, я пожалел о ней. Наталия Халдина, глядя мне прямо в лицо, слегка кивнула в знак согласия. Она не обиделась — только отвернулась и принялась снова ходить по комнате. Моему западному взору казалось, что она все более и более удаляется от меня, становится все более и более недостижимой; но увеличивающееся расстояние не делало ее фигуру меньше. Я хранил молчание, словно не надеясь, что она меня услышит, и, когда ее голос прозвучал совсем близко от меня, я слегка вздрогнул.