Тайный агент. На взгляд Запада

Постепенно Марлоу, от чьего лица и ведется рассказ в виде воспоминаний о далеком прошлом, начинает воспринимать неизвестного человека, о котором постоянно узнает что-то новое, как героя, чьи организаторские способности на фоне жадности или ограниченности одних «империалистов» и бесхозяйственности других кажутся поразительными. Однако по мере того, как пароход, продвигаясь от станции к станции, достигает наконец в дебрях Конго некой незримой черты, — самой «границы Европы»! — воля Запада, как бы олицетворенная Куртцем, сталкивается с еще более мощным и непостижимым для нее началом: землей доисторических времен, необъятным пространством, рекой-змеей, молчанием. Ошеломительная реальность этой «ночи» не нейтральна в отношении белого человека и шлет ему, теперь маленькому и покинутому, сигналы силы, мести. На фоне столь беспощадного откровения вся прошлая жизнь, сообщает Марлоу, делается иллюзорной — той ветхой оболочкой, которая без труда отбрасывается, как отбрасывается в сторону книга «Исследование некоторых вопросов по навигации», найденная капитаном в одной из опустевших хижин. Это приближение сумерек европейского духа дублируется в новелле нагнетанием тревожного настроения, передаваемого через различные экспрессивные детали: крики и стоны в ночи, густой туман, кровавый шар солнца, следы насилия, пыток.

Сам по себе начальник станции практически не представлен. Однако по мере приближения Марлоу к цели путешествия (повествователь как бы ходит кругами вокруг своей цели, властного призрака и фигуры умолчания) становится очевиднее, что тот — не подобие Сесила Родса или киплинговских солдат империи на ее дальних рубежах, а некий безумец, идеалист наоборот, словно новый Фауст «продавший свою душу черту», чтобы «вырвать», как он выражается, «душу у тьмы». Попав в Африку, Куртц, чей облик далек от героичности, поначалу обменивает товары на слоновую кость. Затем, отринув от себя «мир торгашей», начинает прибегать к насилию и почти что забывает о практической цели своей деятельности. Для аборигенов жестокость Куртца вкупе с его карабином, винтовкой, револьвером — атрибуты божества. И Куртц, вняв голосу своего первобытного инстинкта, вырастает в собственных глазах, соглашается быть богом: принимает поклонение, участвует с шаманами в магических обрядах, обзаводится черной «богиней», вызывает восторг у своего подчиненного (сына архиерея

из Тамбова!) — одновременно оставаясь только, и только, человеком, «комедиантом». Подобное соединение несоединимого приводит его, авантюриста, заглянувшего вглубь себя, сменившего одну маску на другую, к болезни и смерти.

Тем не менее образ нового конкистадора оказывает на Марлоу роковое воздействие, чему в немалой степени способствует дикая природа Конго, то агрессивная в отношении человека, то равнодушная к нему, то провоцирующая погрузиться в себя и там, в глубине джунглей, в самом сердце тьмы — котле атавизмов, тайных страхов, подавленных желаний — открыть «другое я», не скованное никакими нормами. Утрачивая понемногу связь с метрополией, Марлоу и сам готов пережить шок самоотречения, готов стать сыном «отца неведомого» — личности, презревшей все ценности Запада и сделавшейся «отцеубийцей», самому себе богом и самоубийцей в одном лице. Однако магнетизм сверхчеловечества — каждый носит в себе сердце тьмы — неожиданно рассеивается. Куртц хотя и найден Марлоу, но умирает у него на руках со словами: «Ужас! Ужас!» Марлоу может теперь вернуться в Европу (не подозревающую, какая тьма, какой разгул стихий просвечивают сквозь ее предзакатный маскарад) и «по-джентльменски» передать невесте Куртца, что тот умер со словами любви к ней. Ироническая концовка новеллы лишний раз подчеркивает противоречивость Куртца. Предсмертный крик принадлежит герою и картонному сотрясателю устоев, молчальнику и краснобаю, моралисту и имморалисту, ясному уму и безумцу, носителю любви/ненависти к тайне своего сознания, свидетелю озарения и мистификатору. Однако, посмотрев на Куртца сквозь разную оптику, рассказчик, характерно оговорившись («Быть может!») и перечислив его слабости (рабское поклонение Куртцу растлевает его), все же признает за кричавшим достоинство победителя, познавшего свою победу в поражении, героически ушедшего во тьму небытия без всякого утешения.