Тайный агент. На взгляд Запада

Если говорить о литературных предпочтениях Конрада, то с юных лет он был высокого мнения о Ф. Купере — на его вкус, мастере весьма тонком, взыскательном, — и в то же время подчеркивал нелюбовь к Г. Мелвиллу, считая автора «Моби Дика» романтиком в отрицательном смысле — мистиком, лишенным всякой искренности. К тому же Конрада раздражали частые сравнения его произведений с мелвилловскими из-за общей для них морской тематики: он отказывался считать себя «маринистом». Отвергал он и эстетство символистов (в особенности О. Уайлда). Под знаком противопоставления «конец века» — «начало века» Конрада нередко ставили рядом с Р. Киплингом, называя его «Киплингом Малайского архипелага». Подобная параллель его, скорее, устраивала в плане общих как бы антидекадентских предпочтений: антидекадентской плотности, сжатости писательской манеры, эстетики активизма, мужественности. Конрад находил многие новеллы Киплинга («грубые наброски», по конрадовскому выражению) хоть и безупречными по форме, но до некоторой степени пустоватыми: излишне эффектными по теме, по идеологическому нажиму (сам Конрад, в отличие от «империалиста» Киплинга, был политически индифферентным, ориентированным на сугубо индивидуальное понимание морали).

Других авторов своего поколения, бравшихся за экзотически яркие сюжеты, за разработку постнатуралистического — и несомненно скорректированного флоберианством — письма (сжатой, отчасти брутальной манеры, сочетающей очерковую конкретику образности с ее сдержанной лирической обработкой, артистическим «инкрустированием», доведением всего ранее бытового, низового, неэстетичного до уровня нового типа красоты, вещного символа), а также задумывавшихся о параметрах героики в ницшеанском мире «без Бога» (самодисциплина, поиск личного кодекса доблести), он оценивал по-разному. В частности, Конрад полагал, что литературная репутация Р. Л. Стивенсона сильно завышена. Гораздо больше ему нравился С. Крейн (в особенности его новелла 1897 г. «Шлюпка» — детали этой новеллы проступают в одной из глав «Лорда Джима»), с которым он познакомился в октябре 1897 года по инициативе американца, восхищенного «Негром с “Нарцисса”».

По стремлению к артистическому совершенству Конрад на первое место среди писателей ставил Г. Флобера, Г. де Мопассана («Милый друг») и И. С. Тургенева («Тургенев», 1917; «Записки охотника» послужили моделью для сборника «Зеркало морей»)[278]. Англоязычным апологетом этой возникшей на скрещении романтизма и натурализма традиции он находил Г. Джеймса. По воспоминаниям Ф. М. Форда («Джозеф Конрад: Личные воспоминания», 1924), ценя, в принципе, Т. Харди, а также Р. Б. Каннингем Грэма, У. Г. Хадсона (помещавших своих персонажей в измерение «другой страны»), Конрад только «старика» Джеймса считал равным себе — художником, способным решить технические трудности, которые ему самому оказались не по силам^[279]. Если говорить об отношении Конрада к русским авторам, то Л. Н. Толстого он не любил; особое раздражение при чтении «Смерти Ивана Ильича», «Крейцеровой сонаты» вызвала у него специфическая религиозность русского писателя, неприятие им всего чувственного. Противоречивее отношение Конрада к Ф. М. Достоевскому. Не принимая того за пламенное мессианство, нелюбовь к полякам, а также за религиозные и политические взгляды («неистовое вещание из доисторических времен»), Конрад вместе с тем оговаривался, что не понимает, «на чем именно стоит Д. и что стремится обнажить <…> он слишком русский для меня» (Letters 1928: 240; письмо Э. Гарнетту от 27 мая 1912 г.). Не особо афишируя свой живой интерес к русскому писателю («Братья Карамазовы» в английском переводе К. Гарнетт были прочитаны Конрадом в 1912 г.), он все же, по-видимому, находил в своей судьбе черты сходства с биографией Достоевского (ссылка, эпилепсия, разорванность сознания, преодоление чувства вины) и мало кого, сообщает Борис Конрад (в книге «Мой отец: Джозеф Конрад», 1970), читал «столь усердно» (цит. по: Meyers 1991: 257).