Тайный сообщник

Кертис никогда не мог толком описать жуткую уверенность, которая овладела им в ту минуту, когда он стоял и, затаив дыхание, смотрел на юношу, – абсолютную, безоговорочную уверенность в том, что личность Эдварда претерпела невероятную внутреннюю метаморфозу и ныне это совсем другой человек. Но священник понял это, едва лишь его увидел. Ум, душа, сила характера старшего из близнецов удивительным образом выросли и окрепли. Нечто, что он ранее знал лишь с чужих слов или благодаря чудесному сродству любящих сердец, стало теперь неотъемлемой частью его естества, его сутью, и потому не нуждалось в выражении. И тем не менее этот зримый личностный рост повергал в ужас, заставивший Кертиса отшатнуться. Он почувствовал инстинктивное желание (глубинной природы которого не уразумел, равно как и того, почему на него вдруг накатило что-то вроде приступа тошноты) ударить юношу прямо там, где тот стоял; это быстро прошло, и тут, заслышав жалобный зов из парадной залы, тихо скользнувший между ними, он собрал остатки самообладания, повернулся и выбежал прочь. Эдвард неторопливо двинулся следом.

Они нашли Эрнеста – или то, что прежде было Эрнестом, – скорчившимся за столом в парадной зале и плачущим непонятно отчего. Лицо его почернело. Рот был открыт, челюсть отвисла; он беспомощно пускал слюну и напрочь утратил все признаки разума и человеческой личности.

Он продержался в этом жалком состоянии еще несколько недель, не проявляя никакой умственной и душевной деятельности, и наконец его бедное тело, функции которого были безнадежно расстроены, освободило то, что еще оставалось от Эрнеста и продолжало существовать по инерции, – вследствие полной и бесповоротной утраты всех жизненных сил.

И самым ужасным (так, по крайней мере, считала убитая горем семья) было то, что на протяжении этих недель Эдвард демонстрировал абсолютное и исключительно жестокое безразличие к случившемуся и почти не утруждал себя тем, чтобы навестить брата. Я также верю, что он лишь однажды назвал его по имени – когда сказал:

– Эрни? О, Эрни куда более счастлив там, где он сейчас.

1909

Западня

Это был один из тех малопривлекательных домов, за которыми прочно закрепляются разного рода нелепые суеверия – главным образом, вероятно, потому, что без них эти строения ничего примечательного из себя не представляют. Он выглядел как нельзя более заурядно, был начисто лишен какой-либо изюминки и уж тем более неповторимой атмосферы. Казалось, его нескладная, неказистая громада теснит собою деревья окрестного парка, и если он и мог чем-то привлечь внимание, то разве что своей непритязательностью.

Его невыразительные окна смотрели с небольшого холма на Кентиш-Уилд, одинаковый при любой погоде: суровый и угрюмый – зимой, безотрадный – весной и унылый летом. Словно закинутый неведомой гигантской рукой на землю и брошенный на произвол судьбы, этот особняк заставлял агентов по недвижимости основательно изощряться в своих объявлениях, и все же найти тех, кто пожелал бы в нем жить, было непросто. Его душа отлетела, говорили одни; она свела счеты с жизнью, рассуждали другие; к такому выводу, судя по всему, пришел и один из владельцев дома, который наложил на себя руки в библиотеке. Очевидно, причиной тому был какой-то наследственный недуг; во всяком случае, спустя время его родственник последовал примеру предка, а через двадцать лет – второй, и никакого внятного объяснения этим несчастьям не существовало. На деле только первый владелец особняка жил в нем постоянно – прочие приезжали лишь на летние месяцы, а потом с чувством облегчения его покидали. Вот почему, когда Джон Берли, нынешний хозяин дома, вступил в права владения, это место успело очутиться в цепких руках суеверия, которое, при всей его нелепости, было основано на череде зловещих и неопровержимых фактов.

Наш век судит о суеверных людях довольно сурово, считая их дураками либо шарлатанами; но Джон Берли, здравомыслящий и не любивший неопределенности, такой суровости не выказывал – он вообще ничего к ним не выказывал и едва ли даже подозревал об их существовании. Он попросту не обращал на них никакого внимания – как не обращал его, скажем, на эскимосов, поэтов и иные разновидности человеческой расы, не имевшие отношения к его жизненному укладу. Преуспевающий бизнесмен, он вращался в кругу себе подобных и был всецело сосредоточен на насущных практических делах. Его благотворительность, по большому счету, также имела деловую подоплеку. И тем не менее, хотя он с негодованием это отрицал, у него тоже было свое суеверие – ибо нет на свете людей без его примеси в крови; наследие предков в нас слишком мощно, чтобы можно было полностью избежать его влияния. Суеверие Берли заключалось в убежденности, что его бизнес станет по-настоящему процветать лишь тогда, когда он пожертвует беднякам десятую долю своих доходов. Этот невзрачный особняк, решил он, можно как нельзя лучше приспособить под санаторий для выздоравливающих.