Так тихо плачет супербог

Франц швырнул де Трая в сторону вместе со столом. Банка ударилась об пол и разбилась. По полу расползлась спиртовая лужа. Со стола упали, раскрывшись, «Головлёвы». Де Трай запутался в скатерти.

Его очки слетели. Повязка сбилась на подбородок. Во Франца уставилась пустая глазница. Она была комично рыжей от йода.

Франца пробрала дрожь. Как всякий гуманитарий, он не терпел крови.

Он отшатнулся и вцепился в край стола. Вид отталкивал его.

— Я ничего не сделал! Псих, грёбанный псих! Господи… тьфу… моя голова… Господи… — де Трай пытался наощупь выбраться из-за стола. Он искал очки и шарил по полу на карачках. Ладонь человечка заскользила по луже. Он не устоял и снова брякнулся на пол.

В голосе де Трая зазвучала отчаянная мольба.

— За что? — он слабо улыбнулся. — Я не понимаю. Правда, не…

— Ты, скотина, уже ничего не сделаешь.

— Что, в чём я виноват? Франц?

— Статья.

— Что… статья?

— Ну, твоя статья. Знаешь, что в прошлый раз было?

Франц осёкся. Он и забыл, что говорит с безумцем. Узнав правду, де Трай только сильнее уцепиться за жизнь. Франца это не устраивало.

— Это лирика, — он схватился за кухонный нож. — Пора кончать.

Де Трай съёжился на полу. Его вид выражал не ужас, а смятение.

Было тут и узнавание. Он, казалось, уже проходил через подобное.

Франц не дождался и не позвонил Юрию. А что, виноват? Этот, он его довёл. Сейчас и без лишних лиц он, Франц, спасёт Ретазевск. Как пластырь отодрать: раз, и готовенький. Возьмёт его тёпленьким.

Однако рука немела. Нож не слушался Франца. Он сделал два шага к де Траю, чтобы обрушить на него лезвие. И не смог. В поисках помощи он огляделся. Тогда Франц понял, что забыл про фото.

Франца ущипнул страх: он не перевернул рамку. Родители, жёлтые от времени, впивались в него взглядом. Лицо матери вышло из тени пальмы. Отец повернулся к камере.

Точно воскресшие.

Франц бросил нож. Силы покинули его руки. Угол обзора сменился. Он увидел себя со стороны. Взъерошенного, с припухшей веной на лбу, с ножом — и над кем! Этот де Трай, оставь его на час, убьётся сам.

Родители с фото стыдили его. Франца объял суеверный ужас. Он утешал себя тем, что вспоминал их могилы. Две полукруглых плиты с разбитой клумбой, нарциссы, и эпитафией: «вмести навеки». Мёртвые статичны, утешал себя Франц. Они не моргают, не потеют и не поют.

А лица фотографии меняли выражения.

Отец хмурился. Мать утирала тонкие нити слёз. Они глядели без гнева, а с горькой жалостью. Тихой, как ветер в ивняке. Это сочувствие снимало грех с плеч их оступившегося сына.

И не было на Земле ничего горше последней уступки мертвецов.

Этого участия поневоле, когда все шансы пропиты. Когда боржоми пить поздно. Поздно. Безнадёжно поздно. Когда делать уже нечего.

Франц перевернул фото и бросился к телефону: звонить Юрию. Его руки дрожали. Сердце захлебнулось в ужасе. Пальцы соскальзывали с диска телефона. А когда в трубке пошли гудки, он забыл дыхание.

Дрожащий от шока де Трай в это время ползал по полу, ища очки.

Вспыхнула и угасла ругань. Человечек порезался об осколки.

7

Юрий одичало брёл по Ретазевску. Он не разбирал куда именно. Кто он? Откуда? Юрий бился взглядом о яркие толпы молодёжи, о банданы и косухи. Кто-то шёл на обед с работы. У кого-то отменили первую пару. Под баннерами новых сотовых и ПК бренчала гитара и лопались пузыри жвачки. Юрий смотрел на них и видел бомбы замедленного действия. Снаряды, которым предстоит разорваться.

Недолог час, когда их сломят те же мысли, что и его. Они простятся с любимыми. Окажутся на распутье, где обе дороги ведут в петлю. Его, Юрия, мёртвое обхватит их. Они лишатся своих искорок на мутном поле рутины. Всё их существо сожмётся до дефицитных бананов, дешёвых консервов и чистых полов. Они будут растить детей в строгости и водить в музыкальные школы. Не потому, что так хочется ребёнку — так надо. Они пристрастятся к жирной пище и огородам.

Они умрут, но как-то по-другому. Обратно тому, как убивал Юрий. Не осознают ледяную пустоту, а нарочно зальют её монтажной пеной.

Юрий смотрел на эти закономерности издали и без эмоций. Ему было всё равно. Он думал только чтобы заглушить какофонию голосов.

Сквозь крики и мигрень пробивалась одна мысль: а вдруг, на него сейчас набредёт тот журналист? Юрий представлял, что ему скажет.

Он самую малость соображал по-английски. И всегда таскал с собой разговорник. Юрий купил его с тройку лет назад для сообщения с африканскими студентами. За пару визитов он разучил базовые фразы и поменял несколько сотен долларов. Юрий знал, как будет «привет», «пока» и «сколько». Он был уверен, что знал достаточно.

Мысль о журналисте накинулась на Юрия. И ничего уже не могло отвлечь его от дразнящих щипков надежды.