Там, за чертой блокады

Они вошли в дом в тот момент, когда отец лежал возле рукомойника, поскользнувшись на мокром полу. Ребята вдвоем подняли его, оттащили к низенькой табуретке, сделанной из ящика, обтянутого лентами кожи.

– Вот, – извиняющимся голосом сказал отец Павлика, – никак не доделаю новую ногу, – он показал на березовый кругляк, чуть обтесанный по окружности, – нет времени. Очень много заказов, и всем срочно.

– А топор хороший у вас есть? – спросил Виктор.

– Есть, и, как весь инструмент сапожника, хороший.

– Давайте я обтешу, вы только нарисуйте, до какой толщины снять щепу.

– Ну нет, Павлик уже один кругляк испортил, а их выбирать сложно. Не каждое полено годится для этого. Да ты небось топор-то держать не умеешь. Пашка мне говорил, что ты из Ленинграда, а там топор, наверное, только в музее можно увидеть.

– Не умел раньше, а в Ягодном председатель колхоза научил. Я вам карандаш заточу топором не хуже, чем ножичком.

Виктор взял топор и профессионально, как делал Никитич, провел большим пальцем по лезвию.

– Нормально! Я пойду на улицу.

– Зачем? Теши здесь, щепки нужны для печки. Вон там, у двери, пенек для дров, на нем и работай.

Виктор волновался, начиная работу под контролем двух пар глаз. Он снял тонкую щепу, как бы выравнивая то, что было вырублено до него. Потом частыми ударами стал обрабатывать полено по окружности до толщины, обозначенной химическим карандашом в торце.

Через полчаса он закончил, довольный своей работой, и мысленно поблагодарил Никитича.

– Есть рашпиль или грубый наждак? – уверенно спросил он. – Сейчас отшлифую. А на пятку хорошо бы толстый кусок резины.

– Есть толстая кожа, – вставил Павлик.

– Нет, только резина. Кожа от воды раскисает, – категорически заметил Виктор.

– Во, видал? А ты говоришь, городской, белоручка! – упрекнул Павлика отец.

Виктор расцвел от такой похвалы. Ему захотелось доделать протез до конца.

– Есть шарошка[27], чтобы выбрать углубление для ноги?

– Нету ее, спасибо, углубление для культи я сам вырежу ножом. Так ты всему этому у отца научился?

– Нет! Отца я не знал.

Такие вопросы ему не нравились, и он поспешил домой.

Уже по дороге решил, что для письма Эльзе есть два интересных события: поездка на паровозе и сделанная нога для инвалида. Но дома передумал: «Для одного письма хватит и паровоза, а деревянную ногу оставлю для другого письма».

…Зима торопилась, словно опоздавший на поезд пассажир. В конце октября температура опустилась до минус десяти градусов, а в начале ноября из тучи, повисшей над Асином, как пух из порванной подушки, долго – и день, и ночь без перерыва – сыпался снег.

Под утро, увидев скорчившегося от холода спящего Виктора, тетя Даша накрыла его тулупом, который вскоре свалился на пол. От этого он и проснулся. Выглянув в оконце и увидев громадные сугробы, совсем закоченел.

Зиму он не любил: она напоминала о блокадном Ленинграде, когда надо было очень рано вставать и пробираться по глубокому снегу до булочной, чтобы занять очередь за хлебом. Он вспомнил, как, обессилев, иногда полз на четвереньках, преодолевая сугробы.

Из-за глубокого снега почти все школьники и учителя пришли в школу с опозданием. В классах было холодно, и директор разрешила сидеть в верхней одежде. Виктор поднял воротник, отчего стало тепло и захотелось спать. Он несколько раз пытался встряхнуться, резко поднимал голову и полусонным взглядом окидывал сидящих впереди ребят.

По расписанию была история, проходили Киевскую Русь. Но учительница вдруг обратилась к Виктору:

– Витя Стогов, тебе, наверное, наше сегодняшнее состояние напоминает учебу в блокадном Ленинграде. Да? Ты среди нас единственный, кто на себе испытал ужасы войны. Иди за мой стол, расскажи нам о блокаде.

Виктор был ошеломлен. Сон мгновенно улетучился, словно его взбодрили ушатом холодной воды.

Он поднялся и, идя к столу, сказал:

– А я в первую блокадную зиму не учился. Школы не работали. Все замерзло, а топить было нечем. Электричества не было. Парты все сожгли, учебники тоже. И есть было нечего.

– Ужасно! Как же вы остались живы?

– Не все остались живы. Многие умерли…

– И у вас в семье тоже?

– Да! – еле слышно произнес Виктор. – Умерла от голода сестра. Мы ее зашили в простыню, положили на санки…

Виктор умолк, потому что сейчас, находясь в холодном классе, он представил себе ту страшную ночь, когда в полной тишине раздавались только хрипы умирающей сестры. При слабом свете лампады Виктор видел ее полуоткрытый рот, из которого при каждом выдохе появлялась красноватая пена, и руку матери на голове дочери.

– Затем, – продолжил он, – повезли на кладбище и свалили в большую яму, в которой уже было очень много трупов. – Стогов снова сделал паузу. – Потом, уйдя за водой, пропала мама. Я пошел ее искать. Там, где раздавали воду, мне сказали, что ее увезли на кладбище…

От нахлынувших воспоминаний у Виктора начал дергаться подбородок. Видно было, что ему стоит больших усилий сдерживать себя, чтобы не разрыдаться. Он умолк.