Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина

Надо его очаровать, вспомнить старые добрые времена… Он же свой им. Ну, почти… Только пить он не будет. Сейчас те самые «грозы и бури, житейская стынь». Накупили разной вкусной снеди и всего четыре полбутылки шампанского – в гости с пустыми руками нельзя. Жена Устинова, тётя Лиза, как шутливо звал её Сергей, встретила тепло, накрыла на стол. Пришли в гости художник-абстракционист Павел Мансуров, поэт Садофьев, старинный приятель Никитин и журналист Ушаков – он жил рядом, в «Англетере». Сергей не пил ничего. Жареного гуся ел мало и неохотно. Раза три читал «Чёрного человека» – так хотели хозяева и гости. Устинов слушал внимательно, ни один мускул не дрогнул на холодном лице. У Сергея же чтение переворачивало всю душу. После третьего раза сказал: «Баста. Давайте лучше я вам частушки спою!» Ему жадно хотелось услышать мнение о его новой поэме. Это был уже сокращённый вариант, но не до конца отточенный. Мансуров смотрел серьёзно и растерянно. Добрые полные губы были строго поджаты. Никитин глубоко вздохнул: «Твои стихи – песни обычно. И музыка в них песенная, русская. А это… Это реквием, да?» Сергей был очень бледен. «Я слышу Моцарта, – заключил тот. – Удивительно, именно Моцарта. Ты под него писал?»

Глубже ему никто в душу не заглядывал. Запел частушку: «Что-то солнышко не светит, над головушкой туман…» Никитин с большим участием и болью смотрел на него. Только ему чуть позже Сергей признался:

– Я устал, я очень устал, я конченый человек.

Друг не соглашался:

– Просто надо совсем бросить пить и отдохнуть!

– Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой… У меня в душе пусто.

Ночевал здесь же, в «Англетере», у Устиновых. Долго лежал без сна, вспоминая всё, что было связано с этой гостиницей. Забылся сном, когда стал синеть поздний рассвет. И сразу проснулся. Решил идти к Клюеву, только дождаться Вову. Очень захотелось принять ванну. По счастью, в гостинице это было возможно. Цивилизация! Хотя куда там до Европ. Он плавал на боте «Париж», в этом государстве-корабле. Он видел то, что никто здесь не видел, – настоящий рай комфорта и роскоши. Пришёл дворник, сказал, что баня истоплена. Сергей взял полотенце и пошёл. Вернулся через минуту в страшном возбуждении: «Меня хотели взорвать!» Оказывается, воды в колонке не оказалось. Пытались ему объяснить, что взорваться она не могла, разве только расплавиться. Но он стоял на своём. Огня было много! Пусти воду – он обварился бы взорвавшимся паром! Когда колонка остыла, резервуар наполнили и затопили снова. После ванны кушали. Пришёл Эрлих. Отправились к Клюеву.

Большая Морская была совсем рядом, только пересечь Николаевскую площадь. Исаакий высился туманной громадой. Сергей шёл по пустынной площади и думал, как же здесь всё, каждый камень, дышит Пушкиным. И не стыдно ему, Сергею, «котёнком», по словам Всеволода Шкловского, карабкаться на его постамент, ничуть не стыдно! Потому что у великих учителя – тоже великие…

Клюев не удивился их приходу. Оглаживал бороду и сальные волосы. Поставил самовар. Огромный иконостас в крошечном углу низкой комнатки темнел старинными ликами. Перед Спасителем горела лампадка. Этот угол на Большой Морской Николай едва выпросил у Ионова. Дом был прекрасный, одноэтажный, с колоннами и портиками в греческом стиле, с целыми группами барельефов и изящной отделкой, ещё одно творение Монферрана, как Исаакий. Но гений сделал только фасад. Полуподвальная клетушка Клюева располагалась во дворе. Чтобы к нему попасть, надо было нырнуть в подворотню, а потом пересечь крошечный квадрат дворика направо наискосок. Лестница вниз в несколько ступеней. Душный запах ладана, дома и сырости. Сергей оглядывался в привычной обстановке. Толкнув Вову локтем, чтобы дать понять, что шутит, спросил хозяина, нельзя ли прикурить от лампадки. Тот заверещал и засуетился. Нехорошо, мол, на это спички есть. Подвинул их. Когда Клюев вышел за водой, Сергей, подмигнув, потушил лампадку. Приложил палец к губам. «Ты только молчи! Он ничего не заметит». Так и вышло. Пили чай, читали стихи. Сергей сказал Николаю, что он его учитель, обязан он ему очень, по гроб жизни обязан… Но читал «Гитарную» в газете и расстроился. Неужели это тема для стихов?