Тем более что жизнь короткая такая…

Нет, разумеется, инфляция его сильно обеднила. Но не до нищеты, не до голода. Так что Аля явно преувеличивала несчастье. В этом смысле она напоминала мне одну мою родственницу, которая железной рукой изымала из семейного бюджета около половины, заставляя семью жить на оставшиеся деньги. Так ежегодно скапливались немалые суммы, которые родственница тратить не любила. И очень сильно переживала, если обстоятельства заставляли её потратиться. До распада СССР она не дожила. Но если б дожила, думаю, вела бы себя, как Аля, которую вовсе не утешало, что её муж не снижал творческой активности, писал и печатал статьи и рецензии, выпускал книги и при этом брался за любую подёнщину вплоть до составления театральных буклетов. Деньги в дом Рассадин приносил, но жена его никак не могла успокоиться по поводу очень большой потери. «Если б ты видела, сколько она оставила на вкладах!» – сказал нашей общей приятельнице Стасик, когда после её смерти, быть может, впервые разглядел сберегательные книжки.

Да, на Рублёвке его жена лежала недолго. Узнав о её смерти, мы на время панихиды и поминок забрали Стасика к себе. Всё происходило быстро. Вечером в пятницу Стасик покинул больницу. А в понедельник я отвёз его назад. Не знаю, заметили ли врачи его отсутствие, хотя столько разных дел втиснулось в этот короткий промежуток времени, вплоть до приёма у нас его гостей, что мне этот временной отрезок показался весьма вместительным.

Расставаясь у дверей больницы, он поднял на меня глаза, полные слёз, порывисто обнял и сказал: «Поверь мне, я никогда не забуду всё, что вы с Мариной для меня сделали!»

Но впереди его ждали ещё большие трудности. Как ни старались врачи спасти хотя бы его ступню, сделав её беспалой, гангрена распоряжалась его ногой по-своему. Чтобы остановить её, пришлось отрезать половину правой голени. Стасик становился совершенно беспомощным.

Нужно было забирать его из больницы и везти в квартиру, довольно запущенную из-за длительной болезни его недавно умершей жены. Всё это было очень тяжело и в какой-то момент показалось безысходным: самостоятельно Стасик жить в ней не мог. Во-первых, квартиру нужно было привести в порядок, во-вторых, найти человека, который бы ему готовил и помогал существовать.

Нашли людей, которые вымыли квартиру, пропылесосили мебель и открытые книжные полки, а когда речь зашла о сиделке, жена предложила Свету.

Та была прежде сиделкой престарелого отца нашей однокурсницы, уехавшей с семьёй в Америку. Света производила и на однокурсницу, и на её подруг, в том числе и на мою жену, впечатление добросовестного человека. Со стариком было непросто: у него пошатнулась психика, и он порывался убегать из квартиры, гневался, замахивался палкой. Но до своего слабоумия он был общителен, и это он познакомился со своей будущей сиделкой в подземном переходе под Смоленской площадью, где она торговала овощами. Эта женщина приехала в столицу из Житомира зарабатывать деньги. Но её «работа под землёй», как она говорила, была очень тяжёлой: с утра до вечера, со льстивыми улыбками и взятками милиционерам. Выяснилось, что Света снимала угол в том же доме на Смоленской улице, что и отец нашей однокурсницы. Она охотно согласилась быть сиделкой у больного старика, потому что любые обязанности для неё были гораздо легче, чем «работа под землёй».

Но проработала она у него несколько месяцев: старик умер. Понятно, что идти к Рассадину в сиделки она согласилась с энтузиазмом. И не отпугнуло её, что больной лежачий, что пройти он не может ни шага, что на неё лягут заботы не только о его хозяйстве, но и о его гигиене. Она лучилась улыбкой, счастьем, знакомясь с Рассадиным. И он, абсолютно доверявший моей жене Марине, легко согласился на рекомендованную ему сиделку.

Купили костыли. Я подарил Стасику эспандер, чтобы накачивал руки, на которые должна была падать дополнительная нагрузка. Но эспандером он занимался поначалу и неохотно. Что же до костылей, то, встав на них однажды и не удержавшись на них, он забросил все тренировки, раз и навсегда отказавшись от попытки двигаться самостоятельно.

Чем возмутил Лазаря Лазарева, его старого товарища, инвалида войны. «Что за безволие, – говорил Лазарь. – На войне в госпитале на костыли ставили почти сразу же после операции. Через три месяца люди уже шагали на них».

Теперь-то я думаю, а что если б у Рассадина не было Светы? Что если б его сиделка была приходящей? Встал бы он на костыли? Наверняка! Жизнь заставила бы!