Темный карнавал

Греппин порвал это воспоминание пополам, скомкал его, а комок бросил на пол. Затем он бодро поднялся, вышел в холл, через холл проследовал на кухню, а оттуда спустился по темной лестнице в подвал. Открыв дверцу печки, он уверенно и со знанием дела развел великолепный огонь.

После чего поднялся наверх и стал осматривать помещение. Надо будет позвать уборщиков, чтоб прибрались в пустом доме. А декораторы пусть стянут с окон унылые шторы, а на их место водрузят новые знамена из красивой блестящей ткани. Он посмотрел на новые, купленные им самим, пухлые восточные ковры. А они будут неусыпно следить за тишиной, которая сейчас так ему необходима. И будет необходима как минимум еще месяц. Если не год.

Греппин прижал руки к ушам. А как же Элис Джейн? От нее ведь тоже будет шум, если она начнет шастать тут по всему дому? Просто шум, неважно – какой, неважно – где!

Греппин рассмеялся. Конечно, это была шутка. Переживать по поводу шума от Элис Джейн – большего абсурда и придумать трудно. Элис Джейн, та, с кем ему предстоит познать все удовольствия… Уж с ней-то ему точно не грозят ни нарушения сна, ни прочие раздражители и неудобности.

Вот что еще не забыть бы для повышения качества тишины. Эти чертовы двери постоянно с грохотом захлопываются от ветра. На них надо поставить современные воздушно-компрессионные доводчики – такие же, как бывают в библиотеках. Тогда при захлопывании будут только тихонько шипеть пневматические рычаги.

Греппин прошел в столовую. При его появлении фигуры не сдвинулись со своих мест, их руки остались в тех же привычных позах, но их полное безразличие не выглядело как вызов или невежливость.

Из холла Греппин поднялся по лестнице наверх. Пришло время переодеться для выполнения задачи отъезда семьи. Едва успев снять запонки со своих изящных манжет, он рывком повернул голову.

Музыка?

В первый момент он не придал этому значения. Потом медленно поднял лицо к потолку – и кровь сошла с его щек. Где-то в самом венце дома звучала музыка – одна нота, другая, третья… И это привело его в ужас.

Там, наверху, будто кто-то дергал за одну и ту же струну. Но в идеальной тишине с каждым из этих скромных звуков начинало происходить что-то невероятное – словно тотальное беззвучие, в которое он попадал, пугало его, и он становился буйно помешанным.

Дверь не то чтобы распахнулась – она просто взорвалась под его руками, и в следующую секунду ноги уже несли его по лестнице на третий этаж, а руки хватали, отпускали, скользили, перехватывали и вновь тянули к себе длинную полированную змею перил! Ступеньки убегали вниз – и каждая новая казалась шире, выше и темнее предыдущей. Внизу, в начале забега, он плелся кое-как, но потом взял разгон и теперь мчался изо всех сил. Вырасти перед ним стена, он бы и не заметил – так и рвался бы через нее насквозь, пока не увидел кровь и царапины от ногтей.

Он чувствовал себя мышью, забежавшей в огромный колокол, из-под купола которого свисает тренькающая струна. И по этой струне, как по звуковой пуповине, текли жизненные соки, питающие его страх. Страх, который мать передает прицепленному к ней изнутри ребенку.

Греппин попытался разорвать эту связь руками – но тщетно. Вместо этого его будто дернули за пуповину, и он, извиваясь, повис на ней.

Еще один удар по чертовой струне. И еще один…

– Прекратить! – завопил он. – В моем доме шуметь запрещено. Уже две недели. Если я сказал нельзя – это значит нельзя. Слышите! Шуметь запрещено! Немедленно прекратите!

Он ворвался на чердак.

Облегчение может быть истерикой.

Из вентиляционного отверстия в крыше падали капли дождя и, падая, оглушительно ударялись о высокую вазу из граненого шведского стекла.

Одним мощным ударом Греппин расколотил вазу об пол.

Он переодевался в своей комнате в старую рубашку и старые брюки, и его трясло от смеха. Музыки нет, вентиляционное отверстие заткнуто, ваза разлетелась на тысячу кусочков. Больше тишине ничего не угрожает.