Теория Блума

Однако именно в дурной субстанциальности, в потреблении и во властно-подчинительных отношениях, то есть во всём, что с виду необычайно далеко от мистиков, Блум, по идее, оказывается к ним ближе всего, поскольку там он больше всего отстранён от себя самого. Так, всё, что идея богатства вбирала в себя на протяжении веков из буржуазного умиротворения, из привычной имманентности этого мира и субстанциальной полноты, – всё это Блум в состоянии оценить хотя бы как ностальгическое воспоминание, однако усвоить это ему не дано. С его появлением счастье превратилось в довольно устаревшее понятие, причём не только в Европе. Теперь вместе со всеми обычаями, со всяким этосом утрачена и сама возможность существования потребительной стоимости. Блум понимает лишь сверхъестественный язык меновой стоимости. Он смотрит на мир глазами, которые не видят ничего – ничего, кроме ценностной пустоты. Все его желания – и те связаны лишь с отсутствием, абстракциями, и не последней из них оказывается задница Девушки. Даже когда с виду Блум хочет, он продолжает не хотеть, поскольку хочет он впустую, он хочет пустого. Вот почему в мире авторитарного товара богатство превратилось в нечто гротескное и непостижимое, и хотя его по-прежнему так называют, оно давно уже обернулось самой обычной скупостью,

корыстью в библейском понимании слова. Каждый знает или, по крайней мере, чувствует, что деньги – «лишь зримая кровь Христова, текущая в его жилах», и скупой «далёк от того, чтобы любить их за те наслаждения, в которых себе отказывает, он поклоняется им в духе и истине, как святые поклоняются Богу, вменившему им в обязанность покаяние и увенчавшему их мученичеством. Он поклоняется им за тех, кто им не служит, страдает вместо тех, кто не хочет страдать за деньги. Сребролюбцы – мистики! Все их усилия направлены к тому, чтобы угодить невидимому Богу, чьё подобие, вещественное и доставшееся им так нелегко, обрекает их на муки и бесчестье» (Леон Блуа, «Кровь бедняка»)³⁹

. И распознать в Блуме живое воплощение Скудости следует как раз потому, что где бы ни ступала его нога, он повсюду обнаруживает не столько экономическую, сколько онтологическую нищету всех вещей.

Внутренний человек

Чисто внешние условия существования учат и чисто внутреннему. Блум – это существо, которое воспроизвело в самом себе окружающую его пустоту. Его выпроводили из всех действительных мест, и тогда он сам стал местом. Его изгнали из мира, и он сам сделал себя миром. Не зря христианские мистики проводили различие между человеком внутренним и человеком внешним: в Блуме это разделение совершилось исторически. Мало кому до сих пор удавалось в должной мере оценить значение сего факта, да так, чтобы тотчас же не лишиться рассудка. Исключением здесь стал Пессоа. «Ради созидания, – пишет он, – я уничтожил себя; я настолько обособился наружно внутри себя, что внутри себя я существую только внешне. Я живая сцена, по которой проходят разные актёры, играющие разные пьесы» («Книга непокоя»)⁴⁰

. Но пока что если Блум и похож на «внутреннего человека» у какого-нибудь Рейсбрука Живительного, то чаще всего лишь в отрицании, поскольку он тоже «скорее обращён внутрь, чем наружу», поскольку, как и тот, он живёт «где угодно, среди кого угодно, в глубине одиночества […], скрывшись от многообразия, вдали от мест и людей». Ничтожное вместилище его личности заключает в себе одно лишь ощущение бесконечного падения на дно, в тёмное и обволакивающее пространство – так, будто он непрерывно устремляется внутрь самого себя, рассыпаясь при этом на части. Просачиваясь мерно, по капле, его бытие стекает, струится, изливается. Как раз поэтому Блум – в общем-то, свободный дух, ведь дух этот пуст.

А «пустота – это высшая полнота, но человек не имеет права этого знать» (Симона Вейль, «Тяжесть и благодать»)⁴¹. в самом деле, он это знать обязан.

Агапэ