Теория Блума

По сути, по своему духу Блум – это проявление Тиккуна, более того, это его живая, хоть и пока что скрытая сила, присутствующая среди людей. Его фигура притягивает к себе такие возможности, что все величайшие достижения – гордость этого общества – оказываются второстепенными и, по чести сказать, ничтожными. И неважно, добьётся ли его сущность действенности или нет, выйдет ли она из своего катастрофического подвешенного состояния, или всё же останется в отдалении – в конечном итоге перед нами открывается единая перспектива, в которой наша эпоха непрерывно распадается на части. Иными словами, Тиккун всегда-уже[23] здесь, и все усиленные хлопоты наших современников сводятся к одной тайной цели – отложить обнаружение его симптомов на неопределённый срок. В общепринятой картине мира

Тиккун ошибочно трактовался как социальный катаклизм, тонущий в вихре Великого Заката. А на самом деле Тиккун — это простое и ясное проявление того, что есть, подразумевающее также и уничтожение того, чего нет. В нём нужно видеть своего рода пробуждение, которое всё переворачивает вверх дном и в то же время оставляет всё на месте, потому что «для бодрствующих существует единый и всеобщий космос [из спящих же каждый отвращается в свой собственный]» (Гераклит)⁴⁴. Тиккун —

это конец Великой Спячки, то есть, в самом избыточном смысле, преображение всего вокруг. Между ним и Блумом простирается целый мир авторитарного товара, но этот промежуток не шире одного-единственного осознанного действия, благодаря которому Блум вернёт себе самого себя. Нет никакого противоречия в том, что человек, утративший всякую общность внутри себя, обусловливает возможность возникновения истинной общности, а значит и общности вообще. Это именно то, что так точно подметил Маркс, и то, по поводу чего он так сильно ошибался, когда писал в «Немецкой идеологии»: «На другой стороне находится противостоящее этим производительным силам большинство индивидов, от которых эти силы оторвались, вследствие чего эти индивиды, лишившись всякого реального жизненного содержания, стали абстрактными индивидами, но лишь поэтому-то они и получают возможность 45 вступить в связь друг с другом в качестве индивидов». Ведь как раз потому, что Блум – не индивид, он может вступать в отношения с себе подобными. Пока у индивида сохраняется ещё как атавизм роковая иллюзия имплицитной имманентности человека по отношению к самому себе, Блум обнаруживает принцип неполноты, на котором зиждется всё человеческое существование. При том, что для Блума – этого «я», которое есть «некто» и этого «некто», который есть «я», – самосознание непосредственно представляет собой восприятие себя как другого и восприятие другого как себя, он ощущает себя как ничто, то есть как чистое бытие-к-смерти. И перед этим существованием выстраиваются все его установки, качества, внешние признаки – словом, само его существо, которое видится ему идентичным его бытию-с-другими, выставленности и бытию-вне-себя. Следовательно, Блум проживает не какую-то собственную конечность и не какой-то определённый разрыв, а ту самую онтологическую конечность и

тот самый онтологический разрыв, который присущ всем людям. И точно так же Блум одинок лишь с виду, потому что одинок он не один, всем людям свойственно это общее одиночество. Он живёт как чужеземец в собственной стране, отдельно от всего, лишившись Публичности, однако на такой родине Изгнания живут все Блумы вместе. Для всех Блумов в равной мере стал домом один и тот же мир, который представляет собой забвение мира. Таким образом, Общее отчуждено, но лишь внешне, поскольку отчуждено оно как Общее:

отчуждение Общего означает лишь то, что нечто общее для всех людей видится им как что-то частное, собственное, индивидуальное. И это Общее, возникшее из отчуждения Общего и сформировавшееся в нём, и есть единственное и истинное Общее для всех людей: конечность, одиночество и бытие-в-мире, то есть в итоге сама метафизика, «основными понятиями» которой и являются, по мнению Хайдеггера, эти три принципа. Здесь всё самое личное смешивается с самым повсеместным, а всё самое частное легче всего переходит в коллективное пользование. Сама невыразимость здесь связывает людей друг с другом, а несообщаемое позволяет им общаться. Вплоть до сегодняшнего дня смысл любой общности заключался в том, чтобы спрятать под имманентностью соучастия или в границах некоей неравномерно удовлетворённой сущности (класса, партии или среды) онтологический факт бытия-для-другого как бытия-к-смерти. Тоска по сообществу – это всего лишь тоска по его обману. И вполне понятно, почему она не отпускает стольких наших современников, с таким рвением, с такой искренней верой и готовностью ныряющих в этот мир, который оказался на мели. Вселенная авторитарного товара целиком, по кирпичику строилась силами таких людей, и строилась она для того, чтобы таких людей было больше. Но никаким развлечением уже больше нельзя отогнать скуку и тревогу наших современников – за вычетом, быть может, того, которое уничтожает мир развлечений. А у самой власти, как уже неоднократно было доказано в прошлом, нет никаких специальных средств для осуществления такого сценария. В её оправдание стоит признать: сложность с Блумом – этой конкретной универсальностью – состояла в том, что он лишал смысла всякое стремление к единообразию, препятствуя самой возможности существования рыночной метафизики. Впрочем, не факт, что автократия видимости, отчуждающая людей от их отчуждённости и запрещающая им идентифицировать себя с фигурой Блума, всё ещё в состоянии отсрочить пришествие Тиккуна, то есть реапроприацию Общего.