Теория литературы. Проблемы и результаты

Спустя два десятилетия Михаил Бахтин, друг и возможный соавтор Волошинова, продолжил ту же мысль, подчеркивая, что «каждое отдельное высказывание – звено в цепи речевого общения. У него четкие границы, определяемые сменой речевых субъектов (говорящих)…»[170]. У высказывания, в отличие от текста, имеется прагматика, есть говорящий субъект и адресат – другой субъект, партнер по диалогу. Между высказываниями устанавливаются отношения вопроса / ответа, утверждения / возражения, приказания / исполнения – отношения, которых не может быть между текстами. Высказывание – это «событие жизни текста», которое «всегда разыгрывается на рубеже двух сознаний, двух субъектов

»[171]; в силу этого вопрос о нем «в какой-то мере выходит за пределы лингвистики и филологии»[172]

.

Перефразируя Хосе Ортегу-и-Гассета, писавшего, что «я – это я и мои обстоятельства»[173], можно сказать, что высказывание – это текст плюс обстоятельства его производства, восприятия, передачи, хранения.

«Высказывание как единица речевого общения», по Бахтину, отличается «от единиц языка (слова и предложения)»[174]

. Фактически оно отличается и от текста как инварианта многих возможных высказываний. Бахтин и Волошинов определяли высказывание, имея в виду «речевое взаимодействие», то есть непосредственный речевой диалог, и поэтому считали основными параметрами высказывания его конкретную социальную ситуацию, волю говорящего и его отношения с собеседником. Создание литературного произведения тоже можно считать высказыванием, но текст этого произведения обычно не предъявляется автором непосредственно читателю (кроме ситуаций публичного чтения вслух – например, чтения поэтом своих стихов) и предназначен для бесконечного, вообще говоря, воспроизведения в меняющихся ситуациях, разными публикаторами и читателями. Поэтому социальный контекст такого высказывания приходится описывать исходя из других обстоятельств, чаще всего не имеющих уникально-точечного характера.

Бахтинская теория текста фактически предполагает ситуацию прямой слышимости партнеров: они могут обмениваться устными или письменными репликами в режиме регулярного контакта (беседы, переписки). Напротив того, филология обычно изучает другие функции текста, дистантные и односторонние операции с ним: архивирование, публикацию, канонизацию, комментирование, интерпретацию памятника словесности. При всех этих действиях автор и читатель / филолог не слышат друг друга, а отношения между ними лишены взаимности: читатель может задавать вопросы тексту, но автор реально не может на них ответить, его ответы можно лишь воображать. Это не значит, что при таком отношении слово неизбежно превращается в «безгласную вещь»[175]

, – его можно мыслить и как динамический процесс, совершающийся вне сознания современного читателя, то есть уже совершившийся до него, при написании текста и его прочтении первыми, историческими читателями. Но это действительно изымает современного читателя / интерпретатора из живого контакта с автором изучаемого текста; читаемый нами старинный текст отрывается от своего автора, подобно тому как последствия человеческих поступков неподконтрольны тем, кто их совершает. Поль Рикёр резко выразил эту мысль в статье «Что такое текст?» (1970):

Иногда я люблю говорить, что читать книгу – значит рассматривать ее автора как уже мертвого, а книгу – как посмертную. Действительно, именно после смерти автора наше отношение к книге становится целостным и как бы неприкосновенным: автор больше не может ответить, нам остается только читать его произведение[176].