Теория литературы. Проблемы и результаты

Жанр служит для понимания – но вместе с тем это тот уровень организации литературы (наряду со стилем), где заканчивается осмысленность. За этим порогом вместо семантического объекта, подлежащего интерпретации, возможна уже не герменевтика, а лишь классификация, не понимание, а описание. Имея дело с жанром, мы интересуемся не тем, что он значит, а другими вопросами – как соотносятся жанры в литературе вообще и в ее конкретном историческом состоянии. В качестве читателей мы охотно размышляем и спорим о смысле отдельного слова, фразы, эпизода, литературного текста, авторского цикла – но о смысле целого жанра рассуждают только некоторые, все менее многочисленные теоретики. В соссюровских терминах жанр – двусмысленное понятие: как определенное множество текстов он относится к уровню речи, а как абстрактная структура (архитекст) – к уровню языка; категории языка хоть и служат пониманию, но сами ему не подлежат, с их помощью мы понимаем единицы речи – в данном случае литературные тексты.

Оппозиция таксономического и герменевтического определения жанров исходит не из предполагаемых внутренних параметров текста, а из реальных операций, которые мы с ним совершаем. Она представляется более точной, чем многозначная, склеивающая разные категории оппозиция «формального» и «содержательного» определения. Действительно, эти категории не эквивалентны. С одной стороны, «содержание» (например, тематика) текстов поддается классификации наряду с их внешними формами, а с другой стороны, некоторые их формально-лингвистические характеристики (например, речевой акт, осуществляемый с помощью текста) требуют понимания. Научные дискуссии вокруг понятия жанра с давних пор развиваются вокруг этого категориального различения.

В европейской традиции первые разработанные формулировки проблемы жанра появились в античности – у Платона и Аристотеля. Они представляют собой чистую таксономию без всяких претензий на герменевтику. Аристотелевская классификация жанров (или родов) поэзии основана на понятии мимесиса. «Все подражающие подражают лицам действующим»[205], и этот мимесис, поскольку он осуществляется словом, классифицируется по двум параметрам: предмету и способу

подражания; эти два параметра внешне напоминают «содержание» и «форму» в новоевропейской эстетике, но определены точнее, не затемнены привходящими моментами.

Предметом подражания (по крайней мере в трагедии) Аристотель считает действия персонажей: «[Итак, трагедия] есть [прежде всего] подражание действию и главным образом через это – действующим лицам»[206]. Тем не менее для различения жанров он использует ценностную иерархию действующих лиц, каковые могут быть лучше и хуже нас: «Такова же разница и между трагедией и комедией: одна стремится подражать худшим, другая – лучшим людям, нежели нынешние»[207]. Что же касается способа подражания, то Аристотель вслед за Платоном различает два таких способа, собственно

подражание и повествование: можно прямо изображать людей и их поступки, представляя их такими, как они были, а можно рассказывать о них «со стороны», пользуясь формами косвенной речи.

Подробнее. Терминология у двух греческих философов варьировалась. Платон разграничивает «простое повествование» и «подражание»[208]

. Аристотель, называя «подражанием» любое художественное творчество, вынужден обозначать его разновидности как-то иначе, в основном описательно: «[автор] или то ведет повествование [со стороны], то становится в нем кем-то иным подобно Гомеру; или [все время остается] самим собой и не меняется; или [выводит] всех подражаемых [в виде лиц] действующих и деятельных»[209].

В ряде языков имеется специальная грамматическая форма глагола для изложения абсолютно прошлых событий – аорист, и текст, написанный в аористе, сразу заявляет о себе как о повествовании, а не рассказе об актуальных событиях, куда может вклиниться комментарий одного из участников. Об этой идее абсолютного прошлого будет сказано ниже, в § 28, в связи с концепцией эпоса, предложенной Михаилом Бахтиным.

Чистое подражание – это, собственно, драматическая игра, которая имеет разный характер в зависимости от того, подражают ли словам действующих лиц или их делам. Подражание делам – воспроизведение этих дел вживе – возможно только на сцене, через телесный мимесис актеров; подражание словам возможно как на сцене, так и вне ее – например, в письменном тексте. Именно подражание словам образует собственно литературную часть чистого подражания в смысле Аристотеля. Подражание и повествование могут сочетаться, образуя сложные формы, – когда, например, повествовательный текст включает в себя реплики действующих лиц, переданные в форме прямой речи (непосредственного подражания).