Тяжелый песок

Судьба Рахили и Якоба Ивановских, которой посвящено повествование их сына, таит в себе и обычное, и необычное. Но то исключительное, что было в их совместной биографии, пожалуй, исчерпывается завязкой их общей судьбы. Случайна их встреча, из ряда вон выходяща любовь дочки простого сапожника из небольшого украинского городка и сына базельского профессора медицины. А дальше их жизнь течет в общем русле, проложенном страной, где они живут, и временем, в котором они живут, и повторяет все изгибы этого русла.

Их сын не стремится «сформулировать сразу» всю их жизнь, он хочет вспомнить ее и поразмышлять о ней неторопливо и обстоятельно. И читатель с нарастающим интересом следует за каждым поворотом этих воспоминаний, хотя в. о многих перипетиях жизни этой семьи нет ничего примечательного и каждый покопавшись либо в своей памяти, либо в семейной хронике, может обнаружить нечто подобное. А вот поди ж ты… Вспоминаются слова Лопатина из симоновской повести «Двадцать дней без войны»: «Как может быть никому не нужна жизнь человека? Совсем никому не нужна? И как может быть никому не нужна книга, если она написана о жизни человека?» А уж тем более — когда жизнь человека увенчается мученическим и славным концом, какой выпал на долю Рахили и Якоба и их детей и внуков. Но, впрочем, я забегаю вперед.

Одна из больших удач Рыбакова в «Тяжелом песке» — воссоздание материальной и духовной атмосферы небольшого провинциального городка, в котором в начале века вспыхнула и расцвела любовь Рахили и Якоба. В таких небольших городках, с одной стороны, все знают всех и обо всех не только о том, кто что сделал, но порой и о том, кто что подумывает сделать. Жизнь каждого обывателя от пеленок до савана проходит на виду у остальных, город помнит не только ребяческие проделки своих сыновей и дочерей, но и манеру поведения их родителей, а то и прародителей и может, что называется, высчитать заранее, как поступит в той или иной ситуации кто-либо из его постоянных обитателей. Город знает, насколько честен достаток одного и насколько почтенна бедность другого. Он может на время поддаться несправедливой сплетне, но в конечном счете всегда во всем разберется и все поставит на свои места. Каждый отдельный человек в нем может оказаться и излишне доверчив, и злораден, и высокомерен, и глуп, и участлив — город же в целом справедлив справедливостью народа.

А с другой стороны, нигде так, как в этих городках, не возникают и не живут так долго легенды, нигде факт не обрастает такими наслоениями, нигде к реально происшедшему событию не прибавляют таких невероятных деталей, как здесь. Все же и легенды эти по большей части в сути своей тоже справедливы, ибо рождаются от желания усилить, выпятить добрую или красивую сторону происшедшего или грань характера человека, сподобившегося попасть в легенду. Легенды возникают от жажды необычного, от жажды прекрасного в жизни. Город свято хранит свои большие и малые легенды, чтит своих героев, мертвы они или живы, как бы понимая, что в этих легендах и в этих героях — оправдание его обычного, приземленного существования. Город не хочет быть жив только хлебом насущным, он алчет и духовного воспарения.

Можно было иначе описать этот городок, рассказав как раз о его обычности, серости, приземленности, подчеркнув его нищету и скуку, разобщенность людей и их интересов, показав, как колотится большинство его жителей из-за куска хлеба на каждый день, а меньшинство— те, что с достатком, — проводит дни в бездуховном накоплении еще большего достатка и в таком же бездуховном удовлетворении физиологических и иных потребностей, использовав для этого описания опыт Чехова и Горького, Коцюбинского и Шолом-Алейхема. И в таком описании тоже была бы правда, как есть она в описании Рыбакова. Но это описание было бы не к месту в рассказе Бориса Яковлевича Ивановского, любящего свой город и до сих пор глядящего на него глазами ребенка и юноши, глазами человека, вложившего в жизнь этого города свою душу и свой труд. Он рисует свой город таким, каким он его видел и видит, и заставляет нас верить этому рисунку.