Когда же подъѣхали къ старому замку, окончательно свечерѣло, и изъ-за темнаго лѣса выплыла луна, сіяющая и огромная.
На платформѣ, подъ деревьями, ужинали два-три семейства Англичанъ, да группа Нѣмцевъ, за неизбѣжною кружкой пива, горячо препираясь о единствѣ Германіи.
— Пойдемъ наверхъ, сказалъ я моему спутнику. — Скажешь спасибо; только не вредно-ли тебѣ подниматься?
— Ничего, пойдемъ.
Мы взобрались въ уцѣлѣвшій верхній этажъ зданія.
Хорошо было въ этихъ развалинахъ въ ясную лѣтнюю ночь. сквозь обвитыя дивимъ хмѣлемъ и плющомъ широкія амбразуры бойницъ и стрѣльчатыхъ оконъ глядѣла луна и обливала ихъ своимъ палевымъ сіяніемъ; причудливымъ узоромъ скользили мягкіе ея лучи по каменнымъ плитамъ, поросшимъ мхомъ, сверкали нежданными блестками въ расщелинахъ стѣнъ, на округлостяхъ огромныхъ столбовъ, подпиравшихъ когда-то тяжелые своды. Инымъ, давно отошедшимъ, міромъ, — міромъ легенды и рыцарской сказки, — вѣяло отъ этихъ обрушенныхъ. но все еще гордыхъ стѣнъ, отъ запустѣнія и безмолвія этого средневѣковаго орлинаго гнѣзда. Въ уходившихъ въ темь далекихъ углахъ пустынныхъ залъ клубились пары сгущеннаго воздуха, струясь и поднимаясь вверхъ трепещущимъ столбомъ, словно призраки, уносящіеся отъ земли въ поднебесную высь. Поверхъ стѣнъ поднимались изъ темной глубины оврага вершины колоссальныхъ пихтъ и дубовъ, величаво помахивая своими необъятными вѣтвями и тихо шелестя. "Гдѣ вы", казалось, говорилъ ихъ таинственный шепотъ, "гдѣ вы, суровые латники, выѣзжавшіе на долину мимо нашихъ молодыхъ побѣговъ съ копьемъ въ стремени, съ опущеннымъ забраломъ; гдѣ свѣтлоокія красавицы, для которыхъ въ такія мѣсячныя ночи пѣвали соловьи и минезингеры, скрытые въ нашей, тогда едва еще зараставшей чащѣ? Schöne Zeit, wo bist du? Kehre wieder!…
Мы оба долго молчали.
— Помнишь. Владиміръ, заговорилъ я первый, — какъ мы съ тобой, во второмъ классѣ, въ Царскосельскомъ саду зачитывались Уландовыхъ балладъ? Любимую твою помнишь?
Что ни говори, а вѣдь хороша она, эта мечтательная, романтическая Германія?…
— Хороша была покойница, да давно быльемъ поросла, какъ и наша молодость, съ невеселымъ смѣхомъ перебилъ меня старый товарищъ. — А вотъ она, настоящая-то дѣйствительность и современность! примолвилъ онъ, маня меня къ обвалившемуся окну, изъ котораго, какъ на ладони, виденъ былъ далеко внизу, подъ горой, сверкавшій газовымъ освѣщеніемъ городъ, съ своимъ игорнымъ домомъ, лавками и отелями:- получайте и будьте счастливы!
— Что же, замѣтилъ я, — съ этою дѣйствительностью можно еще, пожалуй, помириться нашему-то брату изъ-подъ Козмодемьянска.
— Какъ кому, меня не тѣшитъ!
Онъ усѣлся въ окнѣ и опустилъ молча голову. Такъ прошло довольно долго времени.
— Скучно, братъ, тяжело жить, тихо началъ Кемскій. — Не сѣтуй на меня, пожалуйста, я тебя сегодня не привѣтомъ, а только что не грубостью встрѣтилъ; не сердись: на меня находятъ теперь такія минуты…. самъ себѣ часто гадовъ 'становишься….
— Полно, другъ мой…
— Я тебѣ сердечно радъ, право, — чѣмъ-то хорошимъ, давнишимъ отозвалось мнѣ…. И не мѣняешься ты какъ-то, а я….
— Помилуй, воскликнулъ я, — да что ты и вынесъ!
Онъ печально улыбнулся.
— Помнишь, сказалъ онъ, въ наше послѣднее свиданіе, въ Москвѣ, ты мнѣ какъ-то выразился, — слова твои тогда врѣзались мнѣ въ память, — что мнѣ завидовать можно, что для меня нашлось настоящее дѣло въ жизни. Было оно, дѣйствительно, у меня это дѣло, и нѣтъ его, сгинуло оно на вѣки вѣковъ. Были люди близкіе, и никого нѣтъ, всѣ
— Ты свое сдѣлалъ, тебѣ не въ чѣмъ себя упрекать, перебилъ я его. — Лишній человѣкъ, говоришь ты про себя. Послушали бы тебя тѣ молодцы, — богато было ими наше поколѣніе, надо признаться, — которые въ этомъ гордость свою полагали, женскія сердца покоряли именно тѣмъ, что