То, что растет

Инструктор Оливии по плаванию, как и остальные спасатели на пруду (работающие также тренерами по плаванию), – худой, загорелый, носит облегающие красные плавки, а его резкие размашистые движения сочетают в себе неуклюжесть и грацию старшеклассника или студента-первокурсника. И меня угнетает мысль, что моего сына Майкла от ужасной разверстой пропасти пубертата, который превратит его в одного из них, отделяет всего несколько лет. Доходит до того, что я боюсь смотреть на него, когда он без рубашки, опасаясь, что увижу темные волосы под мышками. Потому что тогда все будет кончено.

Я говорю:

– Не буду обращать внимание на это подленькое, хотя и точное замечание. Но, честно говоря, я не хочу, чтобы мне опять было восемнадцать.

– Да, я тоже. – С уверенным видом она встает напротив моего стула, а затем садится справа от меня на одеяло Майкла и Оливии. Одеяло розовое и в свернутом виде напоминает кусок арбуза. В этом одеяле все продумано. Она рассматривает людей и говорит:

– А ты и правда единственный парень и единственный папаша на пляже. Везет тебе. Но, знаешь, в этих твоих темных очках ты похож на какого-нибудь извращенца. Или нарика.

К лицу приливает кровь, и я срываюсь на смех, который вроде бы должен продемонстрировать мою способность к самоиронии, но на деле звучит как болезненный кашель. Боже, я сейчас расплавлюсь на этом стуле, словно тазик мороженого. Я чувствую смущение и не потому, что она замечает, с каким… скажем так… нездоровым любопытством я разглядываю подростков-спасателей и пляжных мамочек, а потому, что я настолько предсказуем и очевиден в своей ничтожности.

Я чувствую себя смертельно уязвленным и отвечаю:

– Сейчас уже никто не использует слово «нарик». Оно немодное. А солнечные очки – это окна души.

Она протягивает руку и игриво щекочет мне колено. От ее мягкой руки пахнет сливами, или сладким чаем, или теми фиолетовыми цветами, которые росли на изгороди дома моих бабушки с дедушкой. Я не помню, что это за цветы, но бабушка называла их садовыми хризантемами. Не знаю, почему мне вспоминаются бабушкины цветы, когда я должен испытывать восторг и волнение от этих не таких уж и невинных прикосновений посторонней женщины.

– Мой мужчинка, грязный старикашка. – Она поднимает руку и едва ли не кричит на весь пляж: – Назад, леди! Он мой! – и смеется над собственной шуткой.

Мамочки, сидящие неподалеку от нас на пляже, либо делают вид, что смотрят на своих детей, бегающих среди расстеленных на песке полотенец и бросающих друг в друга песок (этот чертов мальчишка с акулами на плавках такой засранец, я даже думаю завтра тихонько подставить ему подножку); либо сидят, уткнувшись в журналы или потрепанные книжонки в мягких обложках, которые купили в бакалейной лавке; либо не сводят глаз с пруда и притворяются, будто внимательно наблюдают за тем, как их дети шалят и не слушаются своего тренера по плаванию; либо просто смотрят в голубое небо, ожидая, что на нем появятся облака. Я не параноик (хотя кого я обманываю?), но они намеренно не обращают внимания на меня и на женщину. Честное слово, они стараются не смотреть на нас. Я чувствую, что они не глядят именно на меня, и это означает, что они меня осуждают и мысленно пытаются сказать: «Мы тебя не знаем и, возможно, никогда раньше не встречались с тобой, но нам известно, что она не твоя жена». Я и сам об этом знаю, но, черт возьми, это не такое уж неприятное чувство.

Я говорю:

– Грязный старикашка считает, что ты очень плохо себя ведешь, и снимает с тебя футболку. – Мне тоже хочется дотронуться до нее. Похлопать по плечу и, может быть, задержать на нем руку, проверить, отличается ли оно на ощупь от плеча Шелли.

Она отвечает:

– Да, я плохая, но поэтому ты меня и любишь.

– Думаю, так и есть.

– Эй, почему ты такой мрачный, маньяк? А помнишь игру, в которую мы играли, когда только начали встречаться? Мы сидели в баре, и один из нас говорил, что наступил конец света, все исчезли или умерли, или что-то еще в том же духе, уцелели только мы и та кучка неудачников, которые остались в баре. – Она делает паузу, чтобы я вспомнил, чтобы мысленно присоединился к ее воспоминаниям. Разумеется, я не могу вспомнить то, чего не было, но все равно киваю. Я киваю так, словно рад и доволен, что сказанное или сделанное мной в самом начале наших отношений все еще стоит вспоминать. Я киваю, так как она предлагает мне доказательство того, что я все еще значу для нее что-то.

– Да, круто. Помню.

– А затем мы должны были оценить друг друга как потенциального сексуального партнера.

– Ты всегда выглядела на пять с плюсом, – говорю я и добавляю одну деталь, маленький анекдот, известный только нам с Шелли: – Особенно на свадьбе друга, где эта женщина появилась в мини-юбке вырвиглазного бирюзового цвета и розовой кофточке.

– Какой же ты противный! Нельзя над ней смеяться, у нее были… сложности.

– Как и у всех нас.

– Оглянись по сторонам. Если сейчас наступит конец света и уцелеют только те из нас, кто находится сейчас на этом пляже, то тебе сильно повезет. Ты легко бы вошел в тройку лидеров.