«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Старик поднял уголек, раздул — осветились только его глаза и нос, потом, когда отыскали дугу, подошел с огнем к Липе и взглянул на нее; и взгляд его выражал сострадание и нежность.

— Ты мать, — сказал он. — Всякой матери свое дите жалко.

И при этом вздохнул и покачал головой. Вавила бросил что-то на огонь, притоптал, — и тотчас же стало очень темно; видение исчезло, и по-прежнему было только поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер.

Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

— Вы святые? — спросила Липа у старика.

— Нет. Мы из Фирсанова[312]

.

Вместе с Липой, подводчиками и коростелем мы на миг слепнем от внезапно воцарившейся тьмы, а потом наши глаза постепенно приспосабливаются к ночным условиям видимости. Чехов не рассказывает словами о том, что происходит именно это, а воспроизводит этот опыт, отождествляя глаза читателя с глазами всех участников этого эпизода, устраняя зрящее действующее лицо и оставляя лишь саму реальность природного мира (перекличку птиц, предсуществование природы, небо и землю) — как ткань человеческого сосуществования и как эфир для передачи сообщений. Липа по наивности называет подводчиков святыми просто потому, что считывает на их лицах сострадание и нежность. А будничный ответ старика — «Нет. Мы из Фирсанова» — подсказывает ей и читателю, что святость нужно искать в обыденном мире и в обычной доброте подводчика. Это и есть та «высшая реальность», которая нам доступна и которая, если верить Иванову, способна преобразить нас.

Чехов предоставляет нам ждать «восстановления всех правых ценностей». Рассказ заканчивается не совершенным Аксиньей убийством младенца и не речью подводчика, а тем, что Аксинья прибирает к рукам и все семейное богатство, и уклеевские фабрики. Старший Цыбукин полностью отошел от дел, забросил и лавку, и хозяйство и перестал есть за семейным столом. Даже Варвара просто жалуется на то, что старик не ест, но сама не делает ничего для того, чтобы его накормили. Таким образом, даже женская этика заботы, похоже, прекратила действовать. После смерти младенца Липа с матерью работают на Аксиньином кирпичном заводе: таскают кирпичи, будто евреи в египетском рабстве. Но именно Липа идет впереди всех, когда вечером толпа женщин с песней возвращается с работы домой:

Село уже тонуло в вечерних сумерках, и солнце блестело только вверху на дороге, которая змеей бежала по скату снизу вверх. Возвращались старухи из леса и с ними ребята; несли корзины с волнушками и груздями. Шли бабы и девки толпой со станции, где они нагружали вагоны кирпичом, и носы и щеки под глазами у них были покрыты красной кирпичной пылью. Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть[313].