Том 5. Проза 1916-1963

К утру большинство защитников вокзала было перебито. Сдавшиеся «пропали без вести». И долго еще потом океан вышвыривал трупы с размозженными черепами. В самом здании вокзала засела щепоть отчаявшихся людей. Сдаваться не захотели. И вот – пулеметы, «гочкис», прожектор, японские цепи крысиной уверткой подкравшихся во мраке людей – все обрушилось на эти сорок человек, забаррикадировавшихся в верхней комнате вокзала. У них к утру вышли патроны. Они замолчали, поливаемые сплошными струйками пуль. Розановцы оголтелой толпою кинулись наверх, думая, что все уже кончено. И тридцать гранат развернувшимся фейерверком разбросали корчившихся белогвардейцев. Снова ливень пуль. Снова, в упор почти, орудийный разгром. На вокзале тихо. Наиболее нетерпеливые из нападающих с воем бросаются наверх. И снова падают разорванные на куски гранатами. Еще и еще. Наконец, баррикада рухнула. В комнате, полутемной еще от рассвета, среди груды поникших к земле – на ногах один. Хриплый крик радости у белых: его-то им и нужно. Но этот один – высокий, с тонкой талией, темными бровями, хмуро сошедшимися на высоком лбу, – поднял две последние гранаты: одна – в бешено рвущихся к нему в злобной истерике сифилитиков, другая – под себя. Красный гром, озаряющий резные с петушками окна вокзала, – и последний романтик, доктор Григорьев, забрызгивает мозгами, усвоившими стихи Хлебникова и формулы Эйнштейна, своих мертвых товарищей. Он честно расплатился за свои ошибки.

А остальные? Романтизм остальных остынет очень быстро. Сам Гайда, слегка раненный в ногу, укрывается в чешском штабе. Пресловутый Якушев сидит на американском крейсере. Другие, безыменные – кто не остался, крепко зажав винтовку, костенеть под вагонами или не сброшен в залив – доканчиваются в руках садистов в штабе контрразведки. А промежуточные организаторы вновь вернулись к мирным занятиям – по травле коммунизма, по продаже партий квобрахо TODO, по мечтам о незабвенных керенских днях…

Розановцы праздновали недолго победу. Скоро им пришлось спешно грузиться на «Орел», вывезший их к общей груде мусора, способного извиваться лишь под дуновением заграничных вдохновителей. Чехи выбыли на огромных океанских транспортах вслед за ними. Генерал Гайда «удалился» на родину. А тысяча грузчиков своей кровью еще раз припаяла далекие берега Великого океана к той сердцевине, которую не засыпать одичалому мусору разлагающегося прошлого.

Корейцы

Пусть взор, склоняющийся ниц,

покорный силе, вас встречает,

но с опозоренных границ

вам стих свободный отвечает.

С вечера на сопке, господствующей над Амурским и Золоторожским заливами, зажегся красный костер. Владивостокцы, уже привыкшие к японским выходкам, тотчас же насторожились. Слухи о готовящемся выступлении японцев ходили давно. Этот костер, тревожно зацветший наверху, был, очевидно, сигналом. Во всяком случае, ничего хорошего от него ждать было нельзя. Апрельская субтропическая ночь прижалась к земле вороной зловещей кошкой. О сопротивлении японцам трудно было думать серьезно. Их броненосец «Микаса» отошел на середину рейда. Недавно прибывшая свежая бригада пехоты расположена была на выгодных высотах. А кроме того, по заранее разработанному плану, в каждом квартале города по нескольку домов было плотно набито «резидентами», показывавшимися днем в штатском платье, но с подозрительно выпяченной немецкой муштровкой грудью.

Внешне все обстояло спокойно. Постоянные заверения японского штаба о «дружественных намерениях», назойливые до оскорбительности любезности в виде предложения взятых у нас же автомобилей, частые, столь любимые этими «молодыми европейцами» банкеты по всевозможным поводам – все клонилось к усыплению, почти гипнотическому закреплению внимания на «искренности»: чувств. И все было грубо, топорно, наивно, дешево, как лаковая подделка на европейский вкус. Наши, конечно, не обманывались. Чем больше приторности, слащавости, сюсюканья шло из японского штаба, тем точнее учитывалась шаткость положения.

«Правительство», олицетворявшееся в Приморье тогда земством (в большинстве – эсеровское), ночевало по разным квартирам. И огонь на сопке прежде всего, конечно, был понят русскими как сигнал к нападению из-за угла.