Том 6. Обрыв. Части 3-5

По первоначальному замыслу, Райский выступал в романе как положительный герой. Но впоследствии, и особенно в 60-х годах, содержание этого образа сильно изменилось. Наряду с такими положительными чертами, как «простота души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого слова, и откровенность…», в облике Райского мы находим и много отрицательных черт. В известной мере сочувствуя Райскому в его духовных исканиях и даже, вопреки внутренней логике образа, несколько идеализируя его отношение к «драме» Веры (чтобы подчеркнуть «безнравственность» Волохова), Гончаров, однако, ставит прежде всего перед собою задачу разоблачения в Райском барски-дворянской романтики, дилетантской сущности всех его порывов к общественно-полезному делу. В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров дал четкую общественную характеристику этого типа людей. «Сам он, – говорит Гончаров о Райском, – живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать, что они хотят; а сам в дело не вмешивается, хотя имение – его».

При завершении работы над романом Гончаров в ряде случаев смягчил резкие филиппики Райского против аристократии (в сценах с Беловодовой), удалил из текста романа рассуждения Райского, имевшие резко обличительный, радикальный характер, в связи с тем, что они явно не вязались с той трактовкой и сущностью его образа, которые определились в дальнейшем, вследствие чего и не вошли в окончательную редакцию романа. Так, из начала XX главы второй части романа исключено было следующее:

«Но дела у нас, русских, нет, – решил Райский, – а есть мираж дела: а если и бывает, то в форме рабочего человека, в приспособлении к делу грубой силы или грубого умения, следовательно дело рук, плечей, спины: и то вяжется плохо, плетется кое-как, поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки и норовит кое-как отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя. Никто не чувствует себя человеком за этим делом и никто не вкладывает в свой труд человеческого, сознательного умения, а везет свой воз, как лошадь, отмахиваясь хвостом от какого-нибудь кнута. И если кнут перестал свистать – перестала сила и двигаться, и ложится там, где остановился кнут. Весь дом около него, да и весь город, и все города в пространном царстве движутся этим отрицательным движением. Прямого, сознательного, свободного дела и труда у нас ни у кого нет, – думал он, – да только материальный труд для материальных целей плетется кое-как, и то так, где нужны две руки, лениво движется сотня их. Всего этого дела, которое кое-как плелось у него на глазах, довольно бы [для] одного здорового человека да дюжей работницы, а тут целый улей кишит. Вон бабушка с утра движется до ночи, потому что надо накормить весь дом, присмотреть за работами, за порядком в хозяйстве. Она не свободна, она тот же оброчный мужик. Мужики движутся за делом, потому что с них строго взыщут, если они остановятся: они делают кое-как. Повар тоже еле-еле делает свое дело, чтобы поспел обед и чтоб не слыхать грозы над собою. Но ему в голову не приходит, что соус к рыбе мог бы быть сделан вкуснее, что жаркое <может> должно быть несравненно лучше, если за ним присмотреть подольше. Кучер с бранью встает ночью, и задавая овса лошадям, угощает их нередко кулаком по морде за то только, что ему для них, „распроклятых“, надо среди ночи накидывать тулуп и итти в конюшню. Марина, Аграфена, Татьяна – все морщатся при каждом приказании бабушки, и чуть последняя отвернется, ругаются, что надо итти в погреб, гладить, мыть!

А не в этой сфере, повыше? Где дело! Ни у кого, так чтоб каждый, так сказать, облизываясь от удовольствия, делал его, как будто бы ел любимое свое блюдо? А ведь только за таким делом и не бывает скуки! От этого все у нас, – думал он дальше, – и ищут <только> одних удовольствий и все вне дела. Начнем… с кого бы? Да хоть бы с чиновников: их всего больше у нас поверх рабочего люда: все заняты делом, все пишут, распоряжаются, у всякого своя часть, иные даже, особенно в Петербурге, замучиваются до смерти: а пусть каждый, если только он не отупел до конца, вглядится и вдумается сознательно в свою часть, в свою должность, в каждую бумагу, какую пишет: едва ли из сотни найдешь одного, который бы не нашел, что его часть, его должность и каждая бумага, какие он десятками пишет и рассылает по всем концам <России> – лишние, ненужные, что чуть ли не самым полезным и важным делом было, если он внезапно перестал писать, распоряжаться, посылать бумаги и скрестил бы праздно руки на груди!