Томъ пятый. Американскіе разсказы

Мнѣ говорили, что каждый городъ имѣетъ «нагайку» особаго типа. Дѣйствительнѣе всѣхъ бобруйскія нагайки. Относительно гомельскихъ мнѣнія раздѣлились. Посторонніе свидѣтели, во множествѣ прошедшіе передъ судомъ, упорно приравнивали ихъ къ дѣтскимъ игрушкамъ и говорили, что онѣ годятся только мухъ щелкать. Представители самообороны, а также представители обвиненія были другого мнѣнія, хотя, разумѣется, по совершенно различнымъ соображеніямъ.

Видѣнныя мною «нагайки» состояли изъ куска резины съ свинцовой гирькой, прикрѣпленной на концѣ; резина часто замѣнялась короткой спиральной пружиной, какія употребляются для зажима дверей. Такую нагайку носятъ въ рукавѣ и пускаютъ въ ходъ внезапнымъ размахомъ руки. Говорятъ, что «въ рукахъ спеціалиста» она можетъ пробить дюймовую деревянную доску. Однако, несмотря на всѣ разспросы, мнѣ не удалось узнать ничего положительнаго относительно реальнаго примѣненія еврейскихъ нагаекъ. Судя по опыту послѣднихъ лѣтъ, казачьи нагайки гораздо дѣйствительнѣе, и для того, чтобы дѣйствовать ими, не нужно спеціальнаго искусства.

* * *

— Мой дѣдушка состоялъ при лѣсной торговлѣ — разсказывалъ мнѣ Нейкинъ несложную исторію своей жизни, — но я ему говорилъ: не хочу стоять въ лавкѣ.

Я стремился поступить къ лѣсному матеріалу, потому что деревья чище людей, хотя въ лѣсу жизнь тяжелая. Былъ я въ лѣсу года четыре, потомъ дѣдушка заболѣлъ, я пріѣхалъ въ городъ на зиму. Тогда я нашелъ учителя за два рубля въ мѣсяцъ.

Въ одну зиму научился по-русски. Учитель совѣтовалъ, чтобы я пошелъ по ученію… Я сказалъ: «хорошо, я буду экстерничать!» Дѣдушка спросилъ меня, услыхалъ, что меня хвалятъ, размякъ. «Правда ли, — говоритъ, — что ты будешь носить такую шапку, какъ у студентовъ?.. Вотъ же Быстроноговъ докторъ, его мать блинами торговала. Въ углу на печкѣ онъ уроки училъ»… Тогда я сталъ учиться, два года учился, потомъ ходилъ на урокъ, имѣлъ три рубля въ мѣсяцъ. А квартировалъ у родныхъ.

Потомъ дѣдушка заболѣлъ ракомъ, потребовалъ, чтобы я сидѣлъ вмѣстѣ съ нимъ. Я сидѣлъ четыре мѣсяца. Оттуда я подумалъ, лучше работать что-нибудь ручное, хотѣлъ поступить на заводъ. Дѣдушка былъ недоволенъ, говорилъ: ты уже большой парень, надо поступать ученикомъ съ двѣнадцати лѣтъ. Тогда я ушелъ отъ нихъ, но сталъ сознательнымъ, поступилъ на механическій заводъ Дубинскаго, просто познакомиться съ работой. Думаю, къ чему-нибудь, можетъ, выстремлюсь.

Потомъ сталъ жить вмѣстѣ съ родными. Послѣ дѣдушки осталась пара сотенъ. Я бы, можетъ, уѣхалъ за границу. Тутъ пришло время погромное. Мнѣ, знаете, не довѣряли, потому что я маленькій. Оружія было мало, то мнѣ не давали. Нѣкоторое я самъ сталъ дѣлать, нагайки эти, одну сдѣлалъ для себя. Въ понедѣльникъ утромъ я былъ у вокзала. Вижу, еврейскій рабочій, его четверо русскихъ по мордѣ бьютъ. Онъ кричитъ: ой, ой! Я взялъ его, увелъ въ лавочку, еще не закрыта была. Но я былъ тамъ одинъ. Нашъ сборный пунктъ былъ у Большой Синагоги. Я пошелъ туда. Тамъ женщины, дѣти, масса. Мужчины кричатъ. Я сказалъ: Если будемъ здѣсь стоять и махать руками, ничего не выйдетъ. Пойдемъ туда! — Подошли къ монополькѣ, смотримъ, стоятъ двѣнадцать солдатъ съ ружьями на перевѣсъ и за ними толпа рабочихъ, уже громятъ. Пухъ летитъ, стекла звенятъ.

Brüder а her! (Братья, сюда!)… Человѣкъ полтораста подбѣжали. А громилы оттуда, изъ-за солдатъ, стали бросать въ насъ камнями. Тутъ наши тоже стали бросать камни, взломали тротуаръ, стоятъ съ досками. Солдаты задомъ стали подвигаться къ намъ. Вдругъ видимъ, насъ только десять человѣкъ. Мы тоже убѣжали. А на другомъ концѣ тоже громятъ. — «Стрѣляйте, стрѣляйте, ради Бога, у кого есть револьверы!..» — вверхъ то есть.

Одинъ, какъ бѣжалъ назадъ, такъ и выстрѣлилъ вверхъ, чуть не убилъ дѣвушку на балконѣ. А съ Вокзальной улицы тоже звонъ стеколъ и крикъ: ура!.. Я побѣжалъ къ нашему дому, знаю, что есть одинъ револьверъ. Наши меня окружили съ крикомъ, не пускаютъ никуда. Мать такъ и вцѣпилась. — «Не ходи, кричитъ, убьютъ тебя! Да и насъ безъ тебя зарѣжутъ!..» А у меня пѣна изо рта. Я себѣ отчета не отдавалъ, но сѣлъ, чтобы отдохнуть. Тутъ Зейликъ пришелъ за тѣмъ же самымъ, товарищъ мой по мастерской. Со стороны вокзала ужасный крикъ. Этотъ крикъ я никогда не забуду. Какъ я теперь понимаю, крикъ громилъ. Но я думалъ тогда, что кричатъ разбиваемые евреи. Тогда было такъ, что надо быть тамъ, умереть или не умереть, но вмѣстѣ съ тѣми. А родные висятъ, не пускаютъ…