Томъ пятый. Американскіе разсказы

Прошелъ мимо учитель мой, я вырвался, побѣжалъ за нимъ. Вижу, бѣгутъ двое молодыхъ, а солдатъ съ прикладомъ гонится. Я тоже бросился къ нимъ. Вдругъ трое рабочихъ, бѣгутъ, кричатъ: жидъ. Я подался обратно, догналъ учителя. Я былъ блѣденъ, подбѣжалъ къ нашему углу, ищу какой-нибудь выходъ. А вездѣ ужъ солдаты ходятъ. Подходятъ ко мнѣ два городовыхъ, стали обыскивать, нашли кистень. Тутъ былъ надо мной самосудъ. Били меня до самой тюрьмы. А въ тюрьму ввели, повалили на землю и топтали ногами. Такъ арестанты сверху кричать стали: «что дѣлаете, человѣка убиваете!» Подняли меня, повели, втолкнули въ арестантскую. Упалъ я на нары и заплакалъ. Никогда не плачу, а тутъ заплакалъ.

На второй день Рошошуны (еврейскій праздникъ Новаго года) насъ одѣли по-арестантски. Потомъ въ тотъ день повели меня на уличеніе въ халатѣ и въ котахъ. Неловко не съ привычки. Когда переодѣвали въ арестантскую одежду, Добкинъ катался по полу, а Слезингеръ бился головой объ стѣну. Особенно Слезингеръ. Купеческій сынъ, совсѣмъ необразованный, ничего не понимаетъ, вдругъ его взяли, говорятъ: ты стрѣлялъ съ балкона. Такъ онъ трое сутокъ не ѣлъ, все плакалъ. — «Конецъ моей жизни», — говоритъ.

А смотритель тюрьмы подбилъ кандальщика изъ уголовныхъ. Какъ выйдутъ въ коридоръ, придетъ кандальщикъ, потрясетъ кандалами, такъ они вразсыпную. Отецъ Слезингера купецъ довольно богатый, такъ ему это дѣло тысячъ двадцать стоило. Въ Кіевъ ѣздилъ, залогъ возилъ, сначала не хотѣли отпускать. Потомъ стали за Слезингера свидѣтели показывать, что онъ смирный и не могъ бы стрѣлять, всѣ полицейскіе и даже пристава и надзиратели. А на судѣ самъ исправникъ Еленскій присвидѣтельствовалъ, что смирнѣе молодого Слезингера и на свѣтѣ нѣтъ. Двухъ адвокатовъ отецъ нанялъ, все боятся, не послали бы его на каторгу, такъ напугалъ ихъ этотъ смотритель.

Другіе, конечно, твердо держались, но такого человѣка, какъ смотритель, я еще не видѣлъ. Безъ «матери» ни слова. — «Ахъ, вы такіе-сякіе! Сейчасъ потребую конвою, въ капусту всѣхъ пересѣчу». А какъ привезли насъ, такъ онъ насъ встрѣтилъ: «Что мнѣ привезли живыхъ жидовъ, лучше бы мертвыхъ!..»

— Что, кричитъ, бунтовать хотите? Дохлые, русскихъ бить. Выходите на одну руку. Я васъ десяткомъ задушу…

А потомъ онъ сталъ каждый день приходить къ намъ, сядетъ на скамейку и расписываетъ, что бы онъ съ нами сдѣлалъ, кабы его воля.

— Ну, да все равно, — говоритъ, — нехорошо съ вами будетъ. Этому будетъ веревка, — и на Слезингера указываетъ, — а этотъ понесетъ кандалы, — я то есть.

— Другіе прислушиваются поневолѣ, а я хожу изъ угла въ уголъ, не слушаю… Потомъ начались допросы, очныя ставки. Дверь конторы прямо противъ двери камеры. Оттуда громко выкликаютъ: такой-то, такой-то! Свидѣтелю, конечно, все слышно. — «Скажите, свидѣтель, это тотъ самый Пейсахъ Нейкинъ?» — «Такъ точно, ваше высокородіе». Мы говоримъ: Какое тутъ уличеніе. Это улажено напередъ. Не пойдемъ всѣ.

Потомъ стали насъ судить.

— Вспоминаешь, и жаль, и скрежещешь зубами, прибавилъ Нейкинъ, за что они такъ поступали съ нами? Ни за что, ни про что пришлось потерять столько. Даже на Замковой улицѣ мы хотѣли захватить громилу. Докторъ Хейфицъ указалъ на него приставу Тлустовичу, а тотъ закричалъ, что вы такіе-сякіе, сейчасъ уходите отсюда, я велю стрѣлять!

Вотъ какъ съ нами поступали…

— Отчего въ Гомелѣ такая вражда между русскими и евреями? — спросилъ я.

— Какая вражда! — поспѣшно возразилъ Нейкинъ. — У меня половина товарищей русскіе. Когда маленькій былъ, даже яблоки вмѣстѣ воровали. Былъ одинъ гимназистъ. Онъ мнѣ говоритъ: жидъ! Я ему говорю: хамъ! Дали другъ другу по оплеухѣ, теперь лучшіе друзья.

— А что вы будете дѣлать, если васъ оправдаютъ? — спросилъ я Нейкина.

— Теперь я солдатъ! — спокойно сказалъ Нейкинъ.

— Побойтесь Бога! — не утерпѣлъ я. — Какой вы солдатъ. Да вамъ и лѣта не вышли.

— У меня еврейскія метрики, — сказалъ Нейкинъ, — передѣланныя. Дѣдушка хотѣлъ выдѣлать льготу. Теперь назадъ нельзя сдѣлать.

— Я уже сданъ, — прибавилъ онъ, помолчавъ. — Предводитель дворянства говоритъ: «Умѣлъ громить русскихъ, сумѣешь и японцевъ бить, а потомъ будешь жить въ Москвѣ, сумѣешь лавочку открыть».

А воинскій начальникъ говоритъ: «Какой онъ маленькій». А докторъ отвѣтилъ: «Маленькій, да удаленькій. Маленькіе еще лучше дерутся. Вотъ посмотрите на японцевъ». Такъ прямо записали, чтобы въ дѣйствующую армію.

Бѣдный маленькій Пейсахъ Нейкинъ! Гдѣ онъ теперь? Вѣроятно, онъ уже ѣдетъ по сибирской дорогѣ въ холодной теплушкѣ отбирать у японцевъ Мукденъ.

V. Дрынкинъ

Онъ былъ высокій, сутуловатый, съ узкими плечами и необыкновенно длинными, тонкими руками. На ходу онъ размахивалъ ими, какъ плохо подвѣшенными палками, потомъ вдругъ прижималъ къ бокамъ нервнымъ жестомъ, какъ будто боялся уронить ихъ на землю. Лицо у него тоже было узкое, съ длиннымъ носомъ, похожимъ на клювъ, и меланхолическимъ взглядомъ, какъ у больной птицы. Во всей фигурѣ его было что-то больное, недокормленное, пришибленное.