Три Александра и Александра: портреты на фоне революции

близок к символистам, экспрессионистам, «Серапионовым братьям» и другим боевым деятелям русского литературного авангарда. Хотя при этом остаётся самим собой – немного старомодным неулыбающимся человеком в несозвучной времени широкополой шляпе и длинном андерсеновском пиджаке, похожем на сюртук.

Пожалуй, автор не вполне справился с романной формой. Сюжет распадается на две линии (конечно же, осенённые двумя женскими образами-антиподами), и эти линии не очень-то убедительно связаны между собой; образ главного героя двоится в неясном тумане. От некоторых страниц веет холодком замысловатых аллегорий. И тем не менее это удивительное произведение – о человеке, который может летать. Не то чтобы он научился, или изобрёл что-нибудь, или получил тайное знание – он может летать простым и необъяснимым действием. Начальная сцена романа – сцена в цирке, где Друд демонстрирует публике эту свою возможность, – производит на читателя такое же потрясающее впечатление, как полёт Друда на цирковых зрителей.

«Шаги бегущего исказились, уже двигался он гигантскими прыжками, без видимых для того усилий; его ноги, легко трогая землю, казалось, не поспевают за неудержимым стремлением тела; уже несколько раз он в течение прыжка просто перебирал ими в воздухе, как бы отталкивая пустоту. Так мчался он, совершив круг, затем, пробежав обыкновенным манером некоторое расстояние, резко поднялся вверх на высоту роста и замер, остановился в воздухе, как на незримом столбе. Он пробыл в таком положении лишь едва дольше естественной задержки падения – на пустяки, может быть треть секунды, – но на весах общего внимания это отозвалось падением тяжкой гири против золотника, – так необычно метнулось пред всеми загадочное явление. Но не холод, не жар восторга вызвало оно, а смуту тайного возбуждения: вошло нечто из-за пределов существа человеческого».

Эта сцена, лучшая в романе, неожиданным отблеском отразится в самом, пожалуй, знаменитом и дерзновенном произведении русской беллетристики XX века – в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Представление Воланда и его ассистентов в театре «Варьете», где тоже явлено «нечто из-за пределов существа человеческого», многими нитями связано с выступлением Друда в цирке «Солейль». Чудеса, совершаемые котом и Фаготом на сцене «Варьете», так же очевидны и необъяснимы, как свободное движение человека в воздухе, и вызывают у зрителей реакцию, в которой восторг соединён с ужасом. «Зрелище вышло из пределов фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь», – эти слова из пятой главы «Блистательного мира» можно поставить эпиграфом к двенадцатой главе «Мастера и Маргариты». Булгаков, несомненно, читал роман Грина (позднее, в 1925 году в Коктебеле они встретятся лично). Следы этого чтения отразились совпадениями в тексте, иногда почти дословными:

«Вопли «Пожар!» не сделали бы того, что поднялось в цирке. Галерея завыла; крики: «Сатана! Дьявол!» подхлестывали волну паники…» (Грин).

«…В Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К Семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра» (Булгаков).

«– Оркестр, музыку!!! – кричал Агассиц, едва сознавая, что делает» (Грин).

«…Кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:

– Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!» (Булгаков).

Правда, сцены в «Варьете» и в цирке «Солейль» выдержаны в разных тональностях. У Булгакова всё покрыто подвижной пеленой коварной иронии; Грин здесь и повсюду в романе совершенно серьёзен. В его авторской интонации слышится трагизм; повествование мало помалу приобретает характер мистерии. И как в классической мистерии совершается жертвоприношение героя, так в финале гриновского романа герой погибает, принесённый в жертву великой и несбывшейся мечте человечества.

Великое Несбывшееся – вот что проходит тайным, незримым персонажем по краю сцены «Блистающего мира».

И есть в этом романе эпизод настолько необычный для советской литературы, что при издании романа отдельной книгой его попросту выбросили. Руна, одна из двух главных героинь повествования, в итоге – виновница гибели Друда, приходит в церковь, и вот:

«…увидела она, сквозь золотой туман алтаря, что Друд вышел из рамы, сев у ног маленького Христа. В грязной и грубой одежде рыбака был он, словно лишь теперь вышел из лодки <…>. Пришедший взял острую раковину с завёрнутым внутрь краем и приложил к уху. «Вот шумит море», – тихо сказал он. «Шумит… море»… – шепнуло эхо в углах. И он подал раковину Христу, чтобы слышал он, как шумит море в сердцах».

Младенец Христос – собеседник летающего человека.

Летать для нас, человеков, – всё равно что ходить по поверхности морских вод. Так же невозможно телу – как необходимо духу.