Царевич Дмитрий. Тайна жизни и смерти последнего Рюриковича. Марина Мнишек: исторический очерк

Когда Дмитрий кончил, король сделал знак придворному маршалку, и тот попросил всех оставить на время его величество наедине с нунцием. Дмитрий и остальные вышли в соседнюю комнату, где находились Мнишек, Зебжидовский и Савицкий. Через несколько минут его позвали обратно; вслед за ним вошли и другие паны.

– Боже вас сохрани в добром здравии, московский князь Дмитрий, – сказал король. – Мы верим тому, что от вас слышали, верим письменным доказательствам, верим и свидетельствам других и поэтому ассигнуем в пособие вам 40 тысяч злотых в год. С этого времени вы друг наш и находитесь под нашим покровительством. Мы позволяем вам иметь свободное общение с нашей шляхтой и пользоваться ее помощью и советами в той мере, насколько будете в них нуждаться.

Деньги, о которых говорил король, выделялись из доходов Самборского королевского имения, что вряд ли могло понравиться Мнишку. Помимо этого, Сигизмунд подарил Дмитрию золотую цепь с медальоном, выдал вытканные золотом и серебром материи и взял на себя часть расходов по содержанию царевича и его свиты в Кракове. Что касается политических обещаний, то он, как видно, остался верен своей системе официального невмешательства и тайного попустительства.

На следующий день Дмитрий причащался в доме у нунция, приехав к нему под предлогом прощального визита. В отдаленных покоях Рангони был воздвигнут алтарь. При обряде присутствовали только свои люди: хозяин дома с двумя капелланами, Мнишек и Савицкий. Дмитрий исповедовался, прослушал обедню и причастился. Затем Рангони посвятил его в воины Христовы: помазал миром, слегка ударил по щеке и совершил над ним рукоположение. Передают, что Дмитрием овладел такой восторг, что он призывал небо в свидетели своего чистосердечия, проклинал расчеты и притворство и, сожалея, что не имеет возможности облобызать стопы папы, желал воздать эту почесть его представителю, для чего уже наклонился к башмаку Рангони, но нунций успел его удержать.

С тем же пафосом Дмитрий делился своими соображениями о том, как привести православную церковь в согласие с католической. С греческим духовенством, говорил он, толковать нечего – оно невежественно и упрямо, а с русским можно столковаться. Московский царь – это наездник, который направляет коня туда, куда желает.

– Вот как я намерен взяться за дело: соберу русских архиереев и латинских, предложу им различные вопросы, заведу между ними прения. Латиняне, конечно, прижмут своих противников. Я это отмечу, примкну к их мнению и таким образом мало-помалу, как бы незаметно, приведу русских к церковному единству.

Вместе с тем он упорно настаивал на сохранении в России патриаршества и просил разрешить ему причаститься в день коронации в Москве по греческому обряду. Он никоим образом не желал ни нарушать национальные традиции русских, ни признаться в своем отречении от православия. Нунций обещал посоветоваться по этому вопросу с Римом. Вообще с этого дня он больше не сомневался в искренности и набожности Дмитрия. Чтобы поддержать рвение царевича, он рассказывал ему о императорах Константине Святом и Карле Великом, распространивших свет христианства среди многих народов, упоминал о римских фресках с изображениями главных христианских деятелей – среди них найдется место и для него, для Дмитрия. Рангони заранее разрешил ему во время похода вкушать скоромное в постные дни и пользоваться в случае необходимости книгами, внесенных инквизиционным трибуналом в список запрещенных сочинений.

Напоследок Дмитрий вручил нунцию известное нам письмо к папе, запечатанное печатью с изображением двуглавого орла, св. Георгия и надписью, сделанной по кругу: «Дмитрий Иванович, милостью Божией Царевич». Он попросил у Рангони извинения за недостатки композиции и назвал свой почерк некрасивым. (В Риме письмо Дмитрия изменило отношение к нему: инквизиционный трибунал признал его лицом, заслуживающим доверия. Климент VIII приписал на полях письма: «Ne ringratiamo Dio grandanente…» («Возблагодарим премного Бога за это…») и продиктовал ответ – уже не «новому Себастьяну», а «любезному сыну и благородному сеньору».)