Царский изгнанник

– Все же, – прибавила она, – не спросясь, нам идти на княжеский двор непригоже, а лучше подослать бы кого-нибудь к дворецкому или хоть к Харитонычу спросить, когда будет панихида и можно ль нам к ней прийти.

Харитоныч, к которому обратились с этим вопросом, счел нужным посоветоваться с дворецким. Дворецкий, не решаясь взять на себя впустить такую многочисленную толпу, обратился за приказанием к князю Михаилу Васильевичу.

Князь Михаил Васильевич, впавший снова в ипохондрию, тупо взглянул на дворецкого, ничего не отвечал и устремил мутные, сухие глаза на девочку, лежавшую на столе, в маленьком, наскоро сколоченном, дубовом гробике.

Дворецкий обратился тогда к княгине Марии Исаевне, тоже очень огорченной потерей внучки и отчаянием сына и невестки.

– Спроси у князя Василия Васильевича, – отвечала она дворецкому, – или погоди, я, пожалуй, пойду спрошу сама.

Князь Василий Васильевич сидел между иеромонахом Савватием, ожидавшим прибытия причта, чтоб начать панихиду, и княгиней Марфой Максимовной, которую дедушка нежно держал за руку.

– Что, – спросил он дрожащим, но довольно громким голосом у подошедшей к нему невестки, – можно начинать панихиду? Приехал причет?

– Нет еще, батюшка, – отвечала княгиня Мария Исаевна, – причет еще не приехал. Я не за этим, а посадские просят позволения войти помолиться за покойницу.

– А много их собралось? – спросил князь Василий Васильевич.

– Да с детьми человек сто будет, с лишком.

– Пусть войдут, только не все вдруг, а человек по двадцать или по двадцать пять, на панихиды пусть тоже приходят по очереди, да вели предупредить баб, чтоб они не голосили; не могу слышать этих завываний.

Сумароков подскочил к князю Василию Васильевичу.

– Позвольте мне распорядиться насчет порядка, ваше высокосиятельство, – сказал он, – а то народ необразованный. Как бы давки и шуму не произошло.

– Нет, не беспокойся… Дворецкий распорядится сам, прикажи ему, княгиня Мария Исаевна.

Княгиня Мария Исаевна показала на Марфочку.

– Не повредит ли ей, – шепнула она, – если наберется сюда много народа?

– Разве она что-нибудь видит или слышит? – сказал князь Василий Васильевич. – Нет, пусть придут… А где твой сын? – обратился он к Марии Исаевне.

– Лежит наверху, батюшка. Он не придет на первую панихиду.

– Вот за делом торопился ехать!.. Вели же звать посадских, княгиня Мария Исаевна.

Дворецкий передал собравшемуся народу приказание князя Василия Васильевича разделиться на пять групп и входить по очереди, сперва старикам, потом, – кто помоложе, и наконец – детям.

Входящие, перекрестившись и поклонившись в землю, прикладывались к ручке малютки. Все это происходило тихо, с должным благоговением и в совершенном порядке, несмотря на невмешательство градоначальника…

– Посмотрите, дедушка, – вдруг сказала Марфа твердым, спокойным, но каким-то неровным, отрывистым голосом, – посмотрите, сколько набралось народа! Посмотрите, сколько стариков и старух!.. Какие все они старые! Однако они пережили мою Еленку! Они вон двигаются, кланяются, прикладываются к ней, а Еленка моя лежит без движения! Еленки моей нет больше на свете!..

Ни князь Василий Васильевич, ни иеромонах Савватий не заметили, что этот ропот на долговечность стариков мог косвенно, но больше всех относиться к ним двум. Марфочка и подавно не замечала этого: мысли ее то были сосредоточены на гробике дочери, то беспорядочно перебегали от одного предмета к другому…

– Отец Савватий, – продолжала она, показывая головой на иеромонаха, – часто говаривал, что если мы чего с верой и усердием просим у Бога, то Бог исполняет нашу молитву… Другой раз он говорил, что Бог, любя нас, не всегда исполняет нашу просьбу, так же точно, как нежный отец. Как бы ни просил ребенок дать ему змею в руки, не даст ему змеи. Отец Савватий говорит, что часто мы сами не знаем, чего просим у Бога… Уж я ли не молилась о сохранении моей Еленки!.. Неужели, отец Савватий, прося у Бога не отнимать у меня данной мне Им Самим дочери, неужели вы думаете, что я просила у Него змею?

Отец Савватий, не столько твердый в догматических тонкостях богословия, сколько в нравственных истинах Евангелия, сквозь слезы смотрел на несчастную, обезумевшую от горя мать, по-видимому так хладнокровно и даже так рассудительно говорящую о своей потере; ее вопрос, на который нельзя было иеромонаху отвечать иначе как давно избитыми общими местами, поставил его в затруднение.

– Марфа, – тихо сказал ей дедушка, – я знаю, что никакие утешения не могут облегчить твое горе. Я знаю, – и отец Савватий тоже знает, – что бы ни говорили тебе, – твое горе все-таки останется величайшим горем в мире; оттого и не говорили мы тебе ничего… Ты упрекаешь стариков, что они переживают детей; спроси-ка у них, счастливее ли они тех, кого переживают. Мне восемьдесят лет, Марфа, отец Савватий еще старше меня, и оба мы пережили твоего ангела…

– Дедушка! Разве я о вас говорила?.. Я говорила вон о тех ненужных стариках, которые целуют Еленку…