Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Павлово мессианство следует рассматривать в этой перспективе. Оно действует в качестве корректива в отношении демонической гипертрофии ангельских и человеческих властей. Мессия упраздняет и приводит в состояние бездеятельности (katargeō – что значит делать argos, бездеятельным, а не просто «уничтожать» – технический термин, которым Павел выражает отношение между мессией и властями ангелов и людей) как закон, так и ангелов, и таким образом примиряет их с Богом (как говорится в Кол., 1:15–20, всё – «престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли» – было сотворено посредством мессии и через него в итоге примирится с Богом).

Проблема закона, более не применяемого, но изучаемого, которая в романах Кафки идет рука об руку с темой неизменно бездеятельных функционеров-ангелов, демонстрирует здесь свою мессианскую значимость. Высший и исполненный славы telos закона и ангельских сил – как и telos мирских властей – состоит в том, чтобы быть упраздненным и сделаться бездеятельным.

7. Власть и слава

7.1. Цезура, вносящая разрыв в природу ангелов и делящая их чины на предстоящие и служащие – певцов славы и исполнителей управления, – соответствует двоякой фигуре власти, которую пришло время подробно рассмотреть. Возможно, только лишь в поле напряжения между gloria и gubernatio вычленение Царства и Правления, которое мы частично попытались воссоздать через историю теолого-экономической парадигмы, достигает своей полной интеллигибельности и в то же время своей максимальной затемненности. Интеллигибельности – потому, что исключительно в оппозиции предстоящие/служащие различие между Царством и Правлением становится столь ощутимым; затемненности – ибо каковой может быть политика не управления, но литургии, не действия, но гимна, не власти, но славы?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо прежде всего выявить тайную нить, связывающую эссе Петерсона об ангелах 1935 года с диссертацией, которую молодой теолог, тогда еще не принявший католичество, публикует в 1926 году под заглавием «Heis Theos. Epigraphische, formgeschichtliche und religionsgeschichtliche Untersuchungen». Много лет спустя, занимаясь сходными темами, Канторович определил труд Петерсона как «основополагающий». Подзаголовок, объединяющий филологическую категорию и понятия, восходящие к теологическим наукам, в этом смысле вводит в заблуждение. В действительности, речь не идет ни о теологическом исследовании в строгом смысле слова, ни – несмотря на внушительный критический аппарат и необычайную эрудицию – об исключительно историко-филологическом изыскании. Трудно определима, прежде всего, дисциплинарная область, к которой относится эта диссертация; на этот счет необходимо сделать некоторые предварительные пояснения.

В 1934 году во вступлении к своему эссе о становлении римского имперского церемониала Андраш Алфëлди сетовал на то, что если изучение рационально-юридических аспектов Имперского государства нашло достойное выражение в работах уровня «Staatsrecht» Моммзена, то на долю его церемониальных и религиозных аспектов выпали исследования сомнительной научности – такие, как, например, «Culte impérial» аббата Бëрлье (Alföldi. P. 5). По этому поводу Эрнст Канторович во введении к своей книге «Laudes regiae» (1946) обратил внимание на то, что изучение литургических истоков политической истории вплоть до начала XX века оставалось исключительной прерогативой теологов и историков Церкви, работы которых ввиду их заинтересованности являют собой не совсем надежные источники (Kantorowicz

2. P. VII).

Диссертация Петерсона, всецело посвященная отношениям между политическим церемониалом и церковной литургией в аспекте анализа аккламации Heis theos, хотя и принадлежала перу теолога (среди учителей которого, тем не менее, были Франц Болл, Эдуард Норден и Рихард Рейценштейн), все же порывала с этой традицией. Как утверждал Карл Шмитт много лет спустя, «необъятный материал, включающий в себя множество литературных источников и эпиграфических свидетельств, изложен с абсолютной объективностью, так что нигде невозможно выявить оценочную позицию, занимаемую автором в отношении того или иного теологического течения или догматической предпосылки» (Schmitt 2. P. 36–37). Иными словами, это был первый шаг в направлении науки, которая все еще ждет своего часа и которая занималась бы историей церемониальных аспектов власти и права: своего рода политическая археология литургии и протокола, которую мы здесь, по крайней мере предварительно, могли бы поместить в раздел «археологии славы». Представляется уместным в этой связи внимательно проследить ход рассуждений Петерсона, выявляя результаты и стратегии его исследования.