Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

ничто не может пребывать в божественной власти, если оно также не пребывает и в праведной божьей воле и в мудром божьем разуме. […] И все же, поскольку воля и разум не обусловлены чем-либо по необходимости […], ничто не препятствует наличию в Божьем могуществе чего-то такого, чего Он не желает и что не является частью порядка, который Он избрал для мира. А поскольку могущество исполняет, воля повелевает, а разум и мудрость направляют, то в отношении того, в чем мы видим могущество как таковое, принято считать, что Бог способен согласно абсолютному могуществу […]. В отношении же того, в чем мы видим божественное могущество в плане исполнения его справедливой воли, принято считать, что Бог делает это согласно упорядоченному могуществу. В данном смысле говорят, что согласно абсолютному могуществу Бог может делать то, что не было предопределено его предвéдением. Тем не менее, невозможно, чтобы он в самом деле делал что-то, чего он не предвидел и не предназначил к исполнению. [S. Th., I, q. 25, a. 5, ad. I.]

Этот теологический диспозитив примечателен тем, что он позволил (вопреки тем, кто отрицал всякое различие между абсолютным могуществом и могуществом упорядоченным) примирить всемогущество Бога с идеей упорядоченного, а не своевольного и хаотичного управления миром. Но фактически это было равнозначно тому, чтобы разграничить в Боге абсолютное могущество и его реальное осуществление, формальный суверенитет и его приведение в действие. Ограничивая абсолютное могущество, могущество упорядоченное учреждает его в качестве основания божественного управления миром. Связь между этой теологической проблемой и политико-правовой проблемой разделения между суверенитетом и его осуществлением очевидна, и она сразу привлекла внимание канонистов. Так, на основании декреталии Иннокентия IV, которая отрицала право аббата прерывать обет бедности монаха, Генрих Сузский[131] и другие канонисты использовали разграничение между могуществом абсолютным и могуществом упорядоченным в применении к проблеме папской plenitudo potestatis

для того, чтобы показать, что хотя de potentia absoluta понтифик не связан законом,

de potentia ordinata он все же обязан ему подчиняться (Courtenay

. P. 107–108).

В очередной раз plenitudo potestatis демонстрирует внутреннюю расчлененность, которая разделяет ее структурно, и учение о том, чего Бог не может делать, превращается в парадигму разграничения между властью и ее осуществлением, между Царством и Правлением.

В «Вопросах о провидении» Матфея из Акваспарты неспособность Бога наглядно демонстрирует собственное «управленческое» значение. Давая отрицательный ответ на вопрос о том, мог ли Бог сотворить разумное существо, неспособное грешить, он поясняет, что это невозможно не из-за неспособности Господа, но потому, что в таком случае провиденциальное управление миром потеряло бы всякий смысл. Создание разумного существа, в самом деле не способного согрешить, и впрямь, с одной стороны, означало бы отрицание его свободы воли, а с другой – сделало бы бессмысленной благодать, посредством которой Бог сохраняет сотворенное и управляет им: