Царство и священство

Поэтому единство церковно-государственных норм права всегда было целью и идеалом Римской (Византийской) империи: отсюда и наименование сборников правовых актов – «номоканоны», поскольку они включали в себя и правила сугубо церковных органов власти, и императорские законы. «Христианский император, ставший во главе церковного порядка, – справедливо писал Н.С. Суворов, – не был подготовлен прошедшей историей Римского государства к тому, чтобы различать сферу церковную и государственную; напротив, верный традиционному римскому взгляду на сакральное право, как составную часть государственного juris publici

, он смотрел на религиозные вопросы христианской Церкви, как на вопросы государственного порядка, и прибегал для разрешения их к обычным в государственном управлении мерам принуждения. Взгляд на необходимость принуждения, в общем, вполне разделялся и духовной иерархией. Государство и Церковь составляют один организм. Церковно-государственное единство всегда оставалось идеалом, к достижению которого стремилась правительственная политика»[471].

Эту мысль продолжал другой авторитетный ученый: «Даже оставив в стороне интересы общественного порядка, о которых законно заботиться всякому монарху, не было ли естественно для христианского государя направлять свою политику на то, чтобы мир царил среди его братьев во Христе и чтобы ими руководили достойные пастыри? Церковь подчинилась вмешательству императора; ниоткуда не видно, чтобы против него поднимались какие-нибудь принципиальные возражения. Оно казалось совершенно естественным»[472]

.

Иными словами, со св. Константина Великого (306–337) и его близких преемников Римская империя становится Церковью, а Церковь – государством. Живой, органический, неслиянный и нераздельный союз Империи-Церкви мог нормально существовать лишь при том условии, что императоры возглавляли церковную иерархию. В этой «симфонической» конструкции, рожденной гением Церкви, нет и грани искусственности. «Монарх, лично принадлежащий к Церкви, очевидно, не может войти в нее в каком-либо ином качестве, как в качестве верховного субъекта всякого правообразования в его народе. Вопрос мог бы быть в этом случае только о гарантиях ненарушения монархом основных церковных принципов в церковном управлении»[473]

.

Конечно, эти гарантии не могли появиться в виде каких-либо нормативных актов – «конституций» или церковных канонов, поскольку это привело к формальному ограничению императорской власти. Единственной наиболее ощутимой и полноценной гарантией являлась личная воцерковленность Византийского императора, активность, твердость и верность нравственным принципам со стороны священноначалия, а также крепость веры в «народе Божьем». Иными словами, эффективность деятельности Церкви и самого священноначалия на своем поприще нести нравственные истины Евангелия в Римский мир. Когда император давал себе «слабину», не в полной мере осознавая свою ответственность перед Богом, всегда находились трезвители из числа крепких в вере архиереев, монахов или мирян. Впрочем, нередко (если не сказать часто) именно императоры становились «катализаторами веры», пробуждая в народе и священстве ревность по Богу.

Цель, которую ставил перед собой еще св. Константин Великий, являлась для всех без исключения императоров – разве только Юлиана Отступника

(361–363) – главнейшей задачей их жизни: «Опытно зная по благополучному ходу государственных дел, сколь велика бывает благость божественной силы, я счел нужным прежде всего иметь в виду ту цель, чтобы между всеми блаженнейшими общинами Вселенской Церкви соблюдалась единая вера, искренняя любовь и согласное почитание Вседержителя Бога»[474].

Поэтому цари решительно вторгались в случае необходимости в догматические споры. Признав христианство государственной религией, подчинив Римскую империю Христу, сделав Евангелие высшим законом, они были чрезвычайно заинтересованы в сохранении чистоты вероисповедания и сохранении церковного мира. И нас не должны удивлять анафемы, произнесенные императором св. Юстинианом Великим (а не архиереями) в адрес некоторых ересиархов: «Император предает анафеме догматические вероучения еретиков, а равно и всех их последователей, как чуждых Святой Кафолической и Апостольской Божьей Церкви»[475].

Надо сказать, участие императора в делах церковного управления и догматических спорах не только не отвергалось священноначалием, но обычно всячески приветствовалось им. Египетские епископы пишут окружное послание в защиту св. Афанасия Великого (память 2 мая), к слову сказать, гонимого арианами при поддержке государственной власти, где в самых высоких выражениях отзываются о монархах: «Боголюбивейшие цари», «человеколюбивый царь», и подчеркивают, что именно благодаря их благочестию и мудрости святитель до сих пор жив, невзирая на все происки врагов[476].