Царство и священство

Как ни странно, об этом с бо́льшей откровенностью, чем мы, говорят римо-католики. А ведь именно им, согласно учениям наших латинофобов, следовало бы облачать клир в белые одежды непогрешимости. Однако Римские папы без смущения пишут, что «бывают пастыри опытные, бывают и неспособные; бывают пастыри добрые, а бывают порой и дурные. То, что дает основание святости, открывает дорогу и самому грубому подлогу». И «если Церковь в ее видимом аспекте несет отпечаток наших человеческих слабостей, то это следует объяснять не ее юридическим устройством, но скорее прискорбной склонностью отдельных индивидов, которую ее божественный Основатель попускает даже и среди высших членов Своего мистического Тела»[531].

Впрочем, у латинян внутренние противоречия сглаживаются главенствующей идеей о непогрешимости Римского папы как преемника святого апостола Петра, когда тот говорит ex cathedra. Ведь, как считается, именно он является умиротворяющей и упорядочивающей Римскую церковь фигурой. У нас же, как гласит почти официальная доктрина, этим свойством наделяют весь епископат в целом, что, как мы видели, никак не коррелирует с историческими фактами.

Но если высшая церковная инстанция не пользуется безусловным авторитетом и уважением, то в Церкви неизбежно возникает целый сонм болезненных явлений: споры о власти того или иного предстоятеля и его кафедры в общей иерархии, полемика о «правах» мирян и клира, различные партийные течения, злоупотребления властью или нерадение и т. п.

[532] А потому заявленная идиллия о гармонии в Церкви при условии ее отделения от государства и признания монопольной власти в части собственного управления со стороны священноначалия, никак не образуется.

Справедливо утверждение, что епископы – выразители религиозного сознания своей паствы и руководители ее религиозно-нравственной жизни[533]. Но этого слишком мало, чтобы автоматически признать за ними единоличные

права по управлению Церковью. Если бы она представляла собой исключительно духовное сообщество, то отождествление духовного управления с административным было бы обоснованным. Впрочем, в этом случае надобность в административных средствах попросту сама собой отпала бы, как, впрочем, и в других привычных материальных атрибутах. Но эта картина характерна лишь для Церкви торжествующей, Царства Небесного. А Церковь земная не только сакральна по своей природе, но и социальна. Отсюда – двойственность Церкви: отсутствие одной из указанных сторон делало бы ее несоответствующей своей цели

[534].

Мирская сторона Церкви никак не должна пониматься в уничижительном смысле, иначе Халкидонский орос звучал бы качественно иначе. «В Церкви, – говорит другой известный богослов, – имеет место не только смешение видимого и невидимого, но и в ее видимом аспекте – смешение божественного и человеческого»[535].

Сказанное с неизбежностью предполагает строение Церкви по образу и подобию других человеческих союзов, самый близкий аналог из которых – государство. Церковь и в самом деле во многом копирует высший политический союз: она имеет свои органы управления, администрацию, правовые нормы (каноны и другие акты церковного права), знает церковную дисциплину и систему наказаний.

Увы, многие наши теоретики не готовы согласиться с очевидными фактами и не принимают это сравнение. Противополагая

Церковь государству, они утверждают, что у них разные задачи, убеждают, будто в Церкви все совершается добровольно по личной воле человека, вступившего в нее. Ведь «Церковь в употреблении своей власти не может употреблять материальную силу в отстаивании своих прав, когда кто-нибудь не признает их, она располагает лишь религиозно-нравственными средствами для духовного руководства своих пасомых»[536]. А посему вступление в нее, подчинение священноначалию и другим органам церковной власти, участие в таинствах, соблюдение канонов и церковной дисциплины – все относят исключительно к свободному волеизъявлению христианина.

Напротив, государство у таких авторов ассоциируется с элементом принуждения: «Государство опирается на материальную силу, включая и прямое физическое принуждение»[537]. И опять вроде бы все логично: ведь гражданин не выбирает места своего рождения и не часто волен определить свое гражданство. Зато обязан подчиняться политической власти и соблюдать государственный закон, даже если полагает его несправедливым. Ну а несогласных с таким порядком вещей ждут далеко не радужные перспективы административного и уголовного преследования. Между тем это различие, отнюдь, не столь очевидно.