Царство и священство

Вспомним, каким открытием для Ветхозаветного Израиля стало законодательство Моисея, основанное на идее справедливости по любви, именно она и легла в основу древнееврейского законодательства. Справедливо признать всех евреев равными перед Богом и друг перед другом, как участников завета с Иеговой. Справедливо каждому дать столько земли, чтобы она могла прокормить его и семейство. И поэтому земля была распределена поровну между всеми израильтянами. Вместо греховной, убийственной автономии Каина с его «я не сторож брату моему» евреи благодаря Завету получили четырехкратную свободу: 1) политическую – от тирании иностранной власти; 2) социальную – от вмешательства в их семейную жизнь; 3) экономическую – от принудительного рабского труда; 4) духовную – от власти чужих «богов» к свободному поклонению Богу и отношений с Ним в Завете. И этот строй особенно ярко контрастировал с окружающими народами, где ни о каком равенстве и речи быть не могло

[821]. Нельзя, конечно, сказать, что строй Израиля был идеальным. Но он был самым справедливым среди всех аналогов своего времени.

Другим цивилизационным феноменом выступило римское право, противопоставившее факту национальной замкнутости каждого народа идею всеобщности и универсальности, право как форму осуществления свободы личности и объединения всего человечества в рамках единого политического целого. Дух римского языческого права, возразят нам, покоится на личном эгоизме и ratio. Но в сравнении с любой другой правовой системой древности это был великий шаг вперед в части осознания самой идеи справедливости. В нем мало божественного и много человеческого, но римское право враг любой национальной автономии[822]

.

И далеко не случайно рождение и становление христианской цивилизации (а не только Византии) происходило при живейшем участии и на основе хоть и обновленного, но все же римского права. Как отмечают исследователи, на Западе наряду с естественным божественным правом, на которое был обязан оглядываться законодатель, существовало еще и римское право Кодекса Юстиниана как идеальный человеческий закон, приравненный в своем авторитете к актам Вселенских Соборов и папским декреталиям[823]. О Византии, живущей по обновленному христианской любовью римскому праву, и говорить не приходится.

Невозможность человеку по своей падшей природе постичь всю глубину Божественного промыслительного домостроительства восполняется верой во всемогущественную силу любви, даруемой Богом. Именно она побуждает человека для духовного взросления и обо́жения следовать Христу. Никаким рациональным осмыслением принять данную парадигму падшей человеческой природе невозможно. «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11: 1). Любовь становится восполнением ущербности исторической интерпретации божественной справедливости, новой основой социального строительства.

Церковь всегда старалась отличать справедливость, как принцип, требующий воздать каждому по заслугам, от любви, основывающейся на жертве – своим «я», своим правом, интересом и даже жизнью ради блага ближнего. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор.13: 4–8). Именно в любви раскрывается высший смысл идеи справедливости, но уже не человеческой, а

божественной.

Было бы совершенно неоправданно противопоставлять справедливость догмату, в действительности это различные эманации любви Бога, которые могут либо расходиться друг от друга по мере грехопадения человека и всего общества, либо сливаться до отождествления, если человек становится сопричастным Христу, и по степени этого сопричастия.

Но если догмат дан Церкви непосредственно Святым Духом, то идея справедливости по нашей греховной природе слишком «человечна».

И потому любовь есть нравственная заповедь

, а справедливость – нравственное предписание. Но при всех различиях их органическая связь ярко проявляется в том, что «всякое право, которое сознательно и намеренно решилось бы действовать наперекор этим принципам, превратилось бы в неправо. То, что любовь и справедливость суть нравственные обязанности, заповеди или добродетели, не только не мешает им быть принципами права, но именно в силу этого своего характера они становятся таковыми»[824].

V

Обнаружение в природе церковного канона элемента справедливости как земного отображения божественной любви, заставляет несколько критичнее отнестись к критериям, по которым канон отличают от церковного права.