Царство и священство

Почему это произошло? Как известно, попытки реставрации в практическом смысле языческой философской мысли, с которой византийцы были хорошо знакомы, предпринимались в Византии неоднократно (например, в XI в.), чему немало способствовало резкое ослабление уровня восточного богословия. После полыхающих зарницами догматических споров Вселенских Соборов на Востоке наступила эпоха окаменевшего церковного Предания. И хотя духовная практика минувших столетий отнюдь не исчезла, официальное учение Церкви прекратило свое естественное обновление, что выглядело явным диссонансом на фоне прогрессирующего западного просвещения.

Именно там, после перевода трудов Аристотеля с арабского на латинский, studium (профессиональные ученые) стало мощнейшей нравственной силой, которую современники ставили на один уровень с sacerdotium (священством) и даже

imperium (царством). Огромный поток знаний и методологий, открывшийся в античных текстах, привел к созданию новых форм мышления и интеллектуального творчества. На Западе уже издавна имело место колебание между отрицательным отношением к разуму, воспитанному на языческих источниках, и желанием воспользоваться им для утверждения в мире господства веры[962].

Теперь же последствия для латинского богословия были кардинальны – оно стало наукой, самой высокой из всех, и все остальные дисциплины, включая философию и естественные науки, должны были ей подчиняться методологически. Отзвуки этих событий, естественно, были слышны и в Византии – в условиях все еще единой христианской цивилизации это было совершенно неизбежно[963]

.

Но все же тогда увлечение эллинизмом признавалось современниками, разглядевшими в нем весьма сомнительные новации, далеко не безобидные для человеческого духа. И потому Иоанн Итал (1025–1085) был соборно анафематствован при императоре Алексее I Комнине (1081–1118). Разумеется, священноначалие и христианскую политическую власть не могли не тревожить факты широкого распространения уже отвергнутых Церковью учений о переселении душ, софистические толкования чудес Христа, Его святых и т. п.[964]

Так было раньше, теперь же, в XIII веке, в силу политических причин эллинизм, пусть и в «облагороженном» виде, неожиданно получил мощную поддержку со стороны царской власти и политической элиты при индифферентизме восточного епископата. Византийцы времен Никейской империи не могли не отдавать себе отчет в том, что не они одни являются «римлянами». И что на Западе живут такие же «римляне», как и они сами. А потому возрождение народного духа стало возможным, по их мнению, исключительно за счет реставрации эллинизма

[965].

И нет ничего удивительного в том, что Феодор II стал горячим поклонником той идеи, будто перерождение и обновление Византии, павшей в 1204 г., должно случиться не под знаменем обезличенного в национальном отношении «ромейства», а исключительно под эгидой национального эллинизма. Император любил греческий язык «более дневного света», распространяя эллинское образование и просвещение самыми разнообразными способами.

Византийская (Римская) империя как бы еще осталась прежней. Но теперь вместо политико-правового понятия «римлянин» основой государственности стала этническая категория «грек»

. Самопонятие «эллин» стало антитезой западно-римскому духу, с которым византийцы боролись. Возрожденное национальное самосознание проявлялось в самых разных формах: политических, культурных и религиозных. Никейская империя, осколок павшей Византии и точка ее возрождения, сознавала себя православной в противоположность латинскому Западу. Преклонение перед античным прошлым было обычным делом, своего рода «правилом хорошего тона». И для Ласкариса, как и его сторонников, просвещение стало национальным проектом. Поэтому обращение к старым традициям, сознательно противопоставляемым ненавистной латинской культуре, явилось не только естественным, но и в какой-то мере неизбежным итогом.

Надо сказать, что ренессанс античной мысли имел широкий спектр: от сугубо языческих и националистических воззрений (как, например, у Плифона, о котором речь пойдет ниже) до идей императора Феодора II Ласкариса, которого совершенно невозможно упрекнуть ни в послушном следовании классической языческой философии, ни в национализме. Тем не менее и в его трудах проскальзывали мысли, развивая которые можно было бы прийти к выводам, едва ли желательным для самого императора.