Царство и священство

Так, например, в своем произведении «Похвала мудрости» (а, надо сказать, царь был весьма плодовитым автором) Феодор II, словно повторяя Платона, утверждал, что наука делает человека разумным и доводит до Бога. Основа мудрости – боязнь Бога; а, уча добродетели, мудрость сама становится основой добродетели. Лишь тот, кто познал науку до конца, владеет добродетелью, невежда же остается рабом страстей и заблуждений. В другом трактате, «Об общении природных сил», василевс обосновывал тот вывод, что образование для человека то же самое, что форма для материи. Иначе говоря, образование (разум) – высшая природа человеческой личности[966].

На первый взгляд ничего нового здесь не было сказано, и риторика осталась прежней: человек должен быть «праведным», «благочестивым», «чистым», «священным» и т. п. Однако этот же лексикон, взятый в контексте древнеязыческой философии, становился очень далеким от того понимания, которое ранее христианство вкладывало в этот смысл[967].

Справедливо говорят, что ни одна другая идея, как платоновский дуализм, не причинила столько вреда христианскому благочестию. Усматривая в человеке душу, якобы заключенную в темницу материального тела, бессмертную по своей природе и стремящуюся к сверхматериальному бытию, платонизм вполне равнодушен и к Евхаристии, и к Воскресению из мертвых, и к самой Церкви. Платонизм интересует лишь Откровение Бога, обращенное к самой душе, к уму, чувствам – т. е. лишь к немногим атрибутам человека, но не к нему всему в целом. Понятно, что в таком «антропологическом благочестии» любое благочестие становится насквозь субъективистским.

Однако и схоластический аристотелизм содержал в себе семена учений, впоследствии развившихся во вполне светские доктрины. В понимании схоластиков все мироздание разделяется на мир материальный и духовный, а потому в человеке как искусственном здании, составленном из разных элементов, присутствует противоположность царства природы и царства благодати. Но, конечно же, преобладающее значение имеет разум, имеющий статус закона Вселенной, «естественный закон»[968]

.

Впрочем, через некоторое время «антилатинизм» одних просвещенных византийцев начал вынужденно соседствовать и с латинофильством других греческих мыслителей. Ознакомление с современной им западной культурой XIII–XIV веков открыло византийцам тот неожиданный факт, что она вовсе не отвергает античное наследие, а, напротив, является законным чадом столь любимых греками античных титанов мысли – Платона и Аристотеля. И вскоре некоторые образованные византийцы начали восхищаться тягой латинян к античному наследию. Примечательно, однако, что даже латинствующие византийские гуманисты были убеждены в том, что Запад все равно должен учиться у Востока, а не наоборот. И многие византийские писатели вынужденно горько констатировали, что «потоки мудрости утекают к варварам».

В течение краткого времени латинофильство приняло вполне осязаемые черты. А количество лиц, перешедших в латинство по причине его «научности», насчитывалось десятками. И – это важно – речь идет не о рядовых обывателях или даже аристократах, а о государственных мужах, занимавших высшие места в политической иерархии. Например, месадзоне (министре двора) Димитрии Кидонисе (1324–1398) – доверенном лице императора Иоанна V Палеолога (1341–1391), и других лицах, о которых речь пойдет ниже

[969].

Эта «смена вех» не замедлила сказаться на идеологическом фронте. Под влиянием идей неоплатоников и последователей Фомы Аквината (1225–1274) в Византии стали появляться философские и политические учения, в которых, как указывалось выше, без труда обнаруживаются зачатки теории «естественного права», вскоре вступившей в конфронтацию с идеей божественного устроения мира. Задолго до естественно-правовых учений Нового времени философ Алексей Макремволит (XIV в.) полагал, что равенство людей друг перед другом предопределено законом природы[970]

.

Серьезную интерпретацию получила и идея Империи, как ее понимали до сих пор. Да, при всех уклонах в национализм византинисты-гуманисты вовсе не спешили хоронить идею всемирной Римской империи. Однако, как и ранее, при Ласкарисе, сама возможность реставрации Византии в прежних размерах становилась возможной только и исключительно при помощи формирования титульной нации – эллинов.

Кроме того, вместо единой, универсальной и вечной Римской империи, «новая», восстановленная Византия рассматривалась как одна из исторических империй, подверженная общему закону рождения, угасания и гибели. Так, великий логофет и писатель Феодор Метохит (1270–1332) обнаруживал, по Плутарху, корни Рима в Трое, погубленной данайцами-греками. Поэтому ни о каком особом имперском происхождении Рима говорить уже не приходится – считалось, что он был создан невообразимой конгломерацией различных варварских народов, сошедшихся вместе в одном месте. В результате идея Империи утратила свое обаяние, теперь она ассоциировалась с грабежом, войной и братоубийством.