Церковь и политический идеал

Особый шквал критики вызывала та патриархальная духовность, корнями своими проросшая в христианство и которая является основой нравственного авторитета. Шафаревич приводит многочисленные примеры оценки земледельческой культуры со стороны «индустриалистов»: «полудикие, глупые, тяжелые люди русских деревень и сел – почти страшные люди» (Горький), «поэзия Есенина – это смесь из “кобелей”, “икон”, “сисястых баб”, “жарких свечей”, “березок, луны, сук, Господа Бога, некрофилии, обильных пьяных слез и “трагической” пьяной икоты”» (Бухарин) и т.д.[327]

Замена «мужика машиной» и реализация мысли А.М. Горького о том, что «если б крестьянин исчез с его хлебом, – горожанин научился бы добывать хлеб в лаборатории», возможны, разумеется, только в том случае, когда вся вселенная представляется подвластной человеческому уму и полностью утрачивает следы божией тварности, которые ей придаются в христианстве.

По справедливому замечанию И.Р. Шафаревича, в индустриальной цивилизации противостояние «человек – Природа» оформляется «в виде концепции Природы как чегото несовершенного, косного, низшего, требует… радикального преобразования». В основе здесь дух неприятия всего органического, что лежит в окружающей природе, а также в природе человека и человеческого общества[328]

.

Возникает требование не только рационализировать природу, сделать ее «понятной», которое основывается на отказе от всего духовноорганичного. Бог заменяется идеей вечного хаоса без первопричины, породившей этот мир, создание которого есть не более как игра случая. Уже Фурье и СенСимон говорили об уничтожении старого мира и создании на его месте нового, что относится как к обществу, так и к окружающей природе, которая должна быть изменена для нужд человеческого общества[329].

Это требование доходит до своего логического завершения в лозунге «Не ждать милости от природы, но взять их – наша задача!», который утратил свою агрессивность не так уж давно, да и поныне зачастую является путеводной звездой для индустриального общества, хотя и в более избирательном виде.

Перечисленные признаки индустриализации имеют отношение, конечно, не только к вопросам экологической безопасности. В проекции на социальноэкономические отношения такой подход к окружающей среде формирует «естественную» реакцию на характер труда, бытовавший в земледельческой культуре. Стандартизация, урбанизация и специализация приводят к тому, что, по мнению подавляющего большинства мыслителей, в индустриальном обществе утрачивается главная черта свободного человека – творческое отношение к труду, что имеет диапазон от свободного выбора труда до свободного выбора форм своей деятельности и времени.

Но совет, который предлагается в данном случае – необходимость пробуждения творческого интереса к работе и формирование хозяйственной демократии[330], – выглядит малореальным, поскольку неясно, как формировать эти институты. Весь ход развития индустриального общества требует уничтожения форм, признанных им «устаревшими», и замены их более технологичными конструкциями, базирующимися не на воле случая – «погода – непогода», «урожай – неурожай», – а на трезвом расчете, планомерности, предсказуемости результата.

Можно сказать, что сельское хозяйство, даже в «обновленном виде», который допускает массовое использование техники и современных технологий производства продуктов питания, не может войти в состав индустриальной культуры как раз по причине того, что ее корни лежат в ином миропонимании – в органичности труда и быта, органичности мира и человека. Творчество возможно там, где человек, в частности, может видеть результат своего труда целиком, когда произведение труда носит оттенок индивидуальности. Но какую индивидуальность труда может предложить индустриальная культура с ее специализацией, когда труд изначально носит анонимный характер.

По справедливому мнению И.Р. Шафаревича, в отличие от земледельческой культуры, где торговля носила периферийный характер, индустриальное общество уступает ей центральное место, формирует отношение к произведенным вещам как к материальным величинам, которые оцениваются исключительно абстрактно, как предмет для обмена. Для него существенным аспектом является лишь цена, само же отношение к объекту торговли принимает «посторонний» характер. Продать и купить можно все, вопрос только в том, сколько это стоит. Основой экономики становится биржа, где манипулируют числами – ценами, по которым продаются акции[331].