Цезарь

Помпей, тщеславный, своенравный, неверный друг, нерешительный политик, короче, посредственный человек, — Помпей имеет сторонников, почитателей, фанатичных приверженцев; эти почитатели, сторонники и фанатичные приверженцы — люди более значительные, чем он сам: это Катон, Брут, Цицерон; Цицерон в особенности испытывает к нему то влечение, какое испытывают к капризной и ветреной любовнице; он хочет восхищаться Цезарем, но любить может только Помпея.

А теперь взгляните на Цезаря: кто его сторонники?

Кучка мерзавцев: Антоний, грабитель, пьяница и распутник; Курион, несостоятельный должник; Целий, безумец; Долабелла, человек, задумавший отменить долги, зять Цицерона, заставивший свою жену умереть от горя.

Только ставленники, но не друзья!

Антоний и Долабелла составят заговор против него, и он не решится ходить без эскорта мимо дома последнего: почитайте письма Аттика.

И все они кричат, все они осуждают его, все они позорят его.

Милосердие Цезаря утомляет всех этих авантюристов; пролить немного крови было бы так неплохо!

Цезарь знает, что в его партии нет никого стоящего, кроме него самого.

Побывав перед тем демагогом, бунтарем, распутником, мотом, Цезарь делается цензором, исправителем нравов, охранителем, поборником бережливости.

Преисполнившись отвращением к своим собственным друзьям, кем он окружает себя? Помпеянцами.

Победив их, он простил их; простив их, он осыпает их почестями: назначает Кассия своим легатом, ставит Брута наместником Цизальпинской Галлии, делает Сульпиция префектом Ахайи.

Все ссыльные постепенно возвращаются и снова приобретают то положение, какое они занимали до гражданской войны; если на пути возвращения того или иного изгнанника возникают какие-либо трудности, спешно появляется Цицерон и устраняет их.

Поэтому сенат воздвигает храм богине Милосердия, в котором статуя Цезаря и статуя богини подают друг другу руки.

Поэтому сенат голосует за золотое кресло для него, за золотой венок, за статую подле статуй царей, между Тарквинием Гордым и Брутом Старым, за гробницу в Померии, чего никто не удостоился до него.

Цезарь прекрасно сознавал, что все эти почести скорее смертельно опасны, чем послужат сохранению его жизни; но кто осмелится убить Цезаря, когда весь мир заинтересован в том, чтобы Цезарь жил?

«У некоторых друзей, — говорит Светоний, — осталось подозрение, что Цезарь сам не хотел дольше жить, а оттого и не заботился о слабеющем здоровье и пренебрегал предостережениями знамений и советами друзей. Иные думают, что он полагался на последнее постановление и клятву сената и после этого даже отказался от сопровождавшей его охраны из испанцев с мечами; другие, напротив, полагают, что он предпочитал один раз встретиться с грозящим отовсюду коварством, чем в вечной тревоге его избегать».[163]

Его предупредили, что Антоний и Долабелла строят против него козни.

Он покачал головой.

— Бояться надо не этих, с толстыми и румяными лицами, — сказал он, — а бледных и худых!

И он указал на Кассия и Брута.

В конце концов, когда все склонились к его мнению и стали доносить ему, что Брут затевает заговор, он ответил, ощупывая свои исхудавшие руки:

— О, Брут повременит и даст этому слабому телу разрушиться самому!

С

Передо мной лежит старый перевод Аппиана, датированный 1560 годом; его автор — «монсеньор Клод де Сесель, первоначально епископ Марсельский, а впоследствии архиепископ Туринский», как тогда писали.

Я читаю первые строки главы XVI; они изложены в таких словах:

«Завершив вполне сии междоусобные войны, Цезарь поспешил вернуться в Рим и явил себя всему народу более гордым и грозным, нежели все те, кто был до него; по каковой причине были возданы ему все почести людские и божеские».

Какой урок заключен в этих четырех строках и как ясно выражена мысль автора этим наивным слогом!

Однако правда ли, что все эти почести были оказаны Цезарю исключительно из страха? Со стороны сената — да; со стороны народа — нет.

Цезарь восстановил Коринф, Капую и Карфаген — эти оплаканные города, являвшиеся ему во сне!

Основав колонии на северо-востоке, на востоке и на юге, Цезарь рассредоточил Рим и распространил его на весь мир, одновременно призвав весь мир в Рим.