Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз…

Ты был директором Лицея,Хвала, хвала тебе, Фролов,Теперь ты ниже стал Пигмея[36].Хвала, хвала тебе, Фролов.Ты первый ввёл звонка тревогуИ в три ряда повёл нас к богу.Завёл в Лицее чай и булки,Умножил классные прогулки.Наверх пускал нас по билетам,Цензуру учредил газетам,Швейцара ссоришь с юнкерами,

Нас познакомил с чубуками[37].Нашёл ты фúгуру[38] в фигуре,И ум в жене, болтушке, дуре,Кадетских хвалишь грамотеев[39],Твой друг и барин Аракчеев.Тебе в лицо поют куплеты,Прими же милостиво эти.Но всё ли только петь Фролова?Хвала, хвала тебе, Фролов!

Ты был директором Лицея,Хвала, хвала тебе, Фролов,Теперь ты ниже стал Пигмея,Хвала, хвала тебе, Фролов.

Много начальников суетилось в лицейском безначалии. Мы не знаем, что хотелось написать Пушкину о Чачкове — всего восемь месяцев сей муж был надзирателем по учебной и нравственной части, зато лицейские карикатуры (Илличевского и других) изображают толпу профессоров, ползущую за милостями к министру народного просвещения Разумовскому, который тоже не оставляет Лицей своим попечением, а лучший лицейский поэт уж конечно не обойдёт и министра:

На графа А. К. РазумовскогоАх! боже мой, какуюЯ слышал весть смешную:Разумник получил ведь ленту голубую.— Бог с ним! я недруг никому:Дай бог и царствие небесное ему.

Времена всё хуже — но разве могут все эти важные господа одолеть наших молодых весельчаков?

Гогель-могель

Мы недавно от печалиПущин, Пушкин, я, барон,По бокалу осушалиИ Фому прогнали вон…

Так начиналась песня про одно весьма шумное лицейское происшествие.

Фома был дядька-слуга, которого начальство выгнало за историю с «гогель-могелем» (лицеисты собрали ему денег, сколько смогли). Дельвиг (барон) в деле не участвовал. «Предполагается,— вспоминал Пущин,— что песню поёт Малиновский, его фамилию не вломаешь в стих. Барон — для рифмы…

Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернёр заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты».

Гауеншильд, справлявший тогда должность директора, донёс министру. Разумовский приехал из Петербурга, вызвал троих из класса и вынес им строгий выговор. Этим не кончилось — министр приказал лицейскому начальству прибавить ещё наказания по собственному разумению.

Постановили: «1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы;

2) сместить нас на последние места за столом, где мы сидели по поведению; и

3) занести фамилии наши, с прописанием виновности и приговора в чёрную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске».

Первый пункт приговора был выполнен буквально.

Второй смягчался по усмотрению начальства: последних по истечении некоторого времени постепенно продвигали опять вверх…

«По этому поводу,— помнит Пущин,— были тут же сложены стишки, не слишком складные, но весёлые и красноречивые»:

Блажен муж, ижеСидит к каше ближе;Как лексикон,Растолстеет он.Не тако с вами —С первыми скамьями,Но яко скелетБудете худеть.

В числа, места («первый, последний»), любили играть — всю жизнь подписывали письма друг другу лицейскими номерами. Начальство же любило выстраивать их сообразно успехам: номер первый (из 30 возможных) — Горчаков или Вольховский. Пушкин шёл восемнадцатым, девятнадцатым, потом и ниже.

Но эту табель рангов лицейская братия (или, как сами себя честили, «скотобратия») отвергает решительно и демократически: