Твоя капля крови

– А плясуньей она была хорошей, потому и Древним понравилась; кружат они ее, вертят, с шага сбить пытаются, да не выходит у них. Развеселились они пуще, венок надели на панночку, на свирели ей играют, остаться просят. А она стала нарочно с шага сбиваться, танец им портить. Остановились, разгневались, спрашивают, зачем танец разбиваешь? А она им в ответ: нелегко плясать, когда тяжесть на душе, возлюбленный мой умирает, у вас хочу помощи просить. А известно – если они в хоровод взяли, то и в просьбе отказать не могут. И вот один из Древних, кому пуще всего танец полюбился, говорит: веди меня к твоему рыцарю, я помогу.

– Нельзя же… Беду приведет…

– Вот и панночка так думала, а что сделаешь – беда уже приключилась. Повела она Древнего за собой, а тот вынул из волос ленту да за руку ее повязал. И говорит: людской век короток, а как проживешь жизнь со своим рыцарем, придешь после к нам на луг, моей нареченной будешь…

Вернулись они, отвела она Древнего прямо к рыцарю своему, тот уж почти бездыханный лежит, отец и мать плачут-убиваются… Древний велел панночке всех увести, а ему саблю отдать, ту самую, которой рыцарь врагов своих разил. После саблю эту он панночке отдал, береги, говорит. Что там было, никому не известно, а только рыцарь тот к утру умер, а вечером к невесте своей пришел.

По комнате прошел перепуганный вздох.

– Пришел живой, панночка обрадовалась, на шею кинулась. А рыцарь ей говорит: душа моя теперь в этой сабле. Пока сабля будет пить кровь – буду жить, а как не станет крови – так и жизни моей не станет…

Что прикажешь делать. В тот же день остригла панночка волосы, оделась в черное, саблю на пояс пристегнула, кликнула мужчин со своего двора – да и отправились они снова за Длугу всей траурной ротой, туда, где по-прежнему кровавая битва шла. Так, говорят, до самой смерти и водила она роту по земле, искала, где война, где схватка, – чтоб только рыцарь ее не оставил…

– А потом? – спросила Ядзя после нескольких минут тишины. – Потом-то Древний ее забрал?

– Потом… – Юлия поднялась. – Потом и расскажу. А сейчас поздно, расходиться всем пора да и спать…

– Вот и заснешь с того, – пробормотала Ядзя. В комнате засобирались, зашелестели юбками.

– Что ж вы, пани Юлия, им такие страхи на ночь глядя рассказываете?

– Пусть уж лучше боятся того, чего нет… чем того, что будет.

– Так ли уж нет, – тихо сказал Стефан.

Когда пан Райнис вернулся, дождь уже поскучнел, не гремел, как Матушкин гнев, по крышам и кронам деревьев. Но по монотонному шуму легко угадывалось, что теперь зарядит надолго. Стефан застал управляющего в сенях – тот фыркал и вытирал голову рушником. Дудек стоял рядом и охал.

– Ничего они не нашли, песьи дети, с вашего позволения, князь. Однако поводил я их знатно. Раньше б их просто в лес завел и оставил. А теперь что ж: и лес у нас отобрали.

– Повремените, пан Райнис, – тихо сказал Стефан. – Повремените.

Утром, невидимым за плотно закрытыми занавесями, Стефан поднялся с кровати, натянул халат и свистнул Рудому. Еще полуслепой ото сна, протянул руку, ожидая, что Рудый ткнется в нее носом. Но пес недвижно лежал у кровати, на месте, которое занимал каждый вечер с тех пор, как Стефан вернулся. Еще не желая верить, он позвал Рудого громче. Не дождавшись ответа, опустился на корточки, погладил его, потеребил рыжее ухо. Тело собаки было холодным, одеревеневшим за ночь.

– Да ведь старый уже был, – бормотал Дудек. – И пожил хорошо, слава Матушке, чтоб нам так пожить… Хозяина дождался, а теперь уж…

«Он – дождался».

Стефан отправил слугу за лопатой. Наскоро оделся, завернул Рудого в попону и отправился с ним в сад.

– Да позвольте, что ж вы, сами, на солнцепеке, – суетился Дудек.

– Это моя собака! – сказал Стефан с таким жаром, что старый слуга отшатнулся и замолчал.

Стефан долбил землю в приступе злости – отчего он не взял Рудого в Остланд? Какой только живности не тащили ко двору, а он – чего побоялся? Только когда яма была уже глубокой, он понял, что обгорел на солнце, хоть и не выходил из тени яблонь. Летний ветерок перебирал шерстинки на рыжем хвосте, высунувшемся из-под попоны, будто Рудый нарочно решил поиграть. Горло свело, вырытая яма чуть преломилась перед глазами. Стефан со злостью стал тереть щеки, пока не услышал рядом голос Юлии:

– Да вы же весь в земле. Стойте.

Она вытирала ему лицо как маленькому, мягким батистовым платком, пока он стоял, неловко опустив руки по швам. Не стала его журить, против ожидания, за то, что вышел на солнце и машет лопатой, не оправившись от раны. Сказала только:

– Юзеф так его баловал в последнее время. И везде брал с собой, только в последний раз не взял.

И осталась со Стефаном, пока он закапывал, пока разравнивал яркий холмик свежей земли. И только теперь он осознавал – перед этим холмиком, а не выбитым на склепе отцовским именем, – что прежняя жизнь непоправимо кончена.

– Пойдемте, – позвала Юлия. – Вы уже успели обгореть.

Вечером Стефан спустился к реке, к тому камню. Нагнувшись к воде, долго тер ладони – ему все казалось, что земля не отмоется.