Твоя капля крови

Зденек с еще одним подоспевшим милициантом завернули Кравеца в покрывало, снятое с кушетки, и унесли. С покрывала свисали золоченые кисти. Стефан подобрал упавший пистоль и осторожно вытряхнул пули на стол. Серебро… Зеркало, которого достиг выстрел, не разбилось, но стекло будто оплыло там, где в него попала пуля, и в этом оплывшем Стефан больше не отражался.

Корда нашел его в кабинете. Стефан пил сливовицу, не чувствуя ни вкуса, ни опьянения, но пытаясь найти утешение в привычном жесте. Корда бутылку у него отобрал.

– Нехорошо, друг мой, напиваться одному. Что-то случилось?

– Их превосходительство Кравец, – мрачно проговорил Стефан, – изволили отбыть.

– От… – Корда поперхнулся. Повнимательнее вгляделся в Стефана.

– Это не я, – сказал тот с досадой. – Хотя я… просто не успел. Он все понял, Стан, у него пистоль был заряжен серебром.

– Матерь добрая… Он тебя не ранил?

– Я цел. Зденек услышал шум и застрелил его.

Корда кивнул – кажется, одобрительно.

– Ты не будешь меня слушать, если я скажу, что это было неизбежно.

– Не буду. – Сливовица оставила на языке кислый, неприятный вкус.

– Куда ты его?

– Зденек с ним поехал. Закопает его где-нибудь на кладбище. Кравец был по-настоящему верен Лотарю, в отличие от меня. Он заслужил других похорон.

– Скоро много верных Лотарю полягут в этой земле. Ты не сможешь каждому из них воздать почести. Вот только, – с кривой усмешкой, – ты при таком раскладе остался голодным…

Стефана это рассердило – каким небрежным тоном друг говорил о его проклятии, о том, что затронуло Стефана куда больше, чем Корда мог постичь. Что он знает о голоде, об отнимающей силы, постоянно беспокоящей пустоте внутри, от которой невозможно по-настоящему отвлечься. И сдерживаешь эту гложущую пустоту из последних сил, чтоб она не пожрала других – да хотя бы Стана…

Но Корда подошел ближе.

– Да что ж ты мучаешься, ради Матери…

Стефан поднял голову и увидел у него в руках нож для бумаг.

– Уйди! Уйди, к псам, говорю тебе!

Ударил по ножу, тот вылетел, звякнув, упал на пол.

– Прости. Тебя только не хватало…

– Ты сколько уже не пил? Сорвешься, нападешь на кого в деревне… А так бы…

– Уйди. Не хватило тебе раны? Ничего, скоро еще получишь. И без меня. Так дождись хотя бы.

Корда сочувственно покачал головой.

– Тебе бы, друг, дождаться. Ты дотерпи до восстания. А там можешь хоть у всех на виду глотки перегрызать. В бою можно уже не опасаться, что тебя сочтут слишком кровожадным. Возможно, люди начнут бояться князя – зато с князем им бояться будет нечего.

– Я выдержу, Стан, – сказал он глухо, глядя на собственные руки. Кожа на них побелела и высохла, стала как пергамент. Неудивительно, что Кравец догадался, – еще немного, и все догадаются. Юлии бы в этом виде не показываться. Хотя в ее присутствии становилось немного легче.

Время текло с нещадной быстротой. Гости собирались, и теперь нужно было каждого из них взвесить и измерить, каждому найти применение.

Прибыли Мауриций и Бранка Галат, оба молодые и долговязые. Галат оказался неожиданно одним из бригадиров Студенческой армии – в отличие от Бойко, к нему с арестами и обысками пока не приходили. Его супруга возглавляла «Общество белогорских жен и вдов», которое цесарь не разрешил, даже отменив многие другие запреты: идея «бабьего царства» его слишком пугала.

Приехал старый Марецкий, бледный и осунувшийся, с выражением вечного недоумения на лице. Поговаривали, что он болен, что для выздоровления ему нужен другой климат. Жена и дочь звали его в Монтеллу, но Марецкий не желал уезжать. Болезнь сделала его совсем миниатюрным, но к хрипловатому голосу его прислушивались. Пан Ольховский, едва увидав его, зацокал языком и теперь перед каждым обедом поил его травами. Марецкий долго сокрушался Стефану о мезальянсе дочери; кажется, он до сих пор относился к нему как к возможному зятю и надеялся, что в случае победы брак может расстроиться…

Из тех, кого он откровенно не ожидал, приехал Блажинич. Во время восстания он был у отца бригадиром, но сына его почти в открытую называл предателем.

Стефан замечал – и не знал, должен ли благодарить новую проницательность, приобретенную со «своей» кровью, или же опыт, полученный в цесарском дворце, – тех, кто собирался из этого собрания извлечь собственную пользу. Тех, кто кивал согласно на негодующие возгласы Бойко, кто высказывал Стефану сочувствие, разглагольствуя о «боевой» славе умершего князя. И внимание, и сочувствие их были фальшивыми, переслаженными. А после милицианты ловили срочно отосланных в город слуг, которые божились, что им не поручали ничего передавать в столицу.