Твоя капля крови

Самборский быстро стал завсегдатаем на вечерних посиделках. Те, кто, несмотря на искреннее желание участвовать в восстании, еще дичились Стефана, тянулись ко вчерашнему изгнаннику – молодому, видному и успевшему хлебнуть горя.

Самборскому это внимание льстило, и, хоть он вел себя с подчеркнутым уважением, не позволяя себе слова сказать вперед хозяина дома, было очевидно, что он считает про себя возможные голоса.

Он не стеснялся рассказывать о своих злоключениях, сперва в крепости, а после на чужбине. Поблагодарил Стефана за вызволение из тюрьмы, хотя всем вокруг было ясно, чего стоит эта благодарность. Стефан слушал гостя со смесью раздражения и вины, которой не мог не испытывать. Он слишком хорошо помнил тот студеный цесареградский день. К тому же, если поразмыслить, действовали они с Самборским одинаково: превращали постигшие их несчастья в средство добиться собственной цели. А у Самборского, в отличие от Белты, бедствия остались единственной монетой – но сердца окружающих он на эту монету покупал без труда.

Корда в конце концов не выдержал:

– Даже если теперь мы выбираем князя по глубине испытанных им страданий, то не станем забывать, что и князь Белта тоже перенес немало…

Стефан на миг испугался: неужели станет – об этом?

Ну да. На воре и шапка горит. Стан заговорил совсем о другом:

– Разумеется, пан Корда, вы сочувствуете князю, но ваше трепетное отношение нельзя полагать объективным… Ведь князь ваш друг, он ввел вас к себе в дом, ввел в общество, которое для таких, как вы, иначе недоступно…

Корда резко покраснел. Самборский же остался невозмутим – кажется, он не считал, будто сказал что-то из ряда вон выходящее.

– Пан Корда одарил меня своей дружбой, которую я полагаю одной из наибольших привилегий, данных мне в жизни. И я прошу вас воздерживаться от подобных высказываний в этом доме.

– Я приношу свои извинения. Я забыл, что покойный князь Белта всегда был демократом. В этом доме мне действительно не следовало бы…

– Это верно, мой отец был демократом. Я помню, как Марек в детстве играл в грязи с крестьянскими ребятишками. Эти ребятишки подросли и теперь пойдут за Мареком, если он их позовет. А кто пойдет за вами?

– Удивительно, – пробормотал Корда, – что после стольких лет в Чезарии вы не стали легче относиться к социальным условностям…

Как знал Стефан, в Читтальмаре Самборский жил во дворце у главы какой-то важной семьи. Тот содержал его то ли из жалости к изгнаннику, то ли из желания выдать одну из дочерей за белогорского князя: титулы в Чезарии рассматривали как бесполезные, но дорогие украшения.

Та семья, что приютила Марека, верно, думает так же…

Но Самборский вернулся неженатым.

Самборский бы удивился, узнав, что, будь у него другой выход, князь Белта уступил бы ему булаву. Тогда не пришлось бы проводить время в попытках придумать, как избежать присяги в храме, которую князья Бялой Гуры давали уже несколько веков.

Он и сам хотел бы подняться на Гору, как поднимался когда-то с отцом и воеводой, перед тем как выехать на Швянт. С храма на Горе Мать обозревала свои владения, человеческий мир, которому сама когда-то положила начало, не послушавшись отца. Говорили, что, когда отец, разозлившись на дочь, прогнал ее из небесного сада на землю, то спустилась она как раз на вершину горы. И там, где, сбив ноги о камни, она присела отдохнуть, прислушиваясь к тяжести новой жизни у себя под сердцем, – там потом и воздвигли храм.

Стефан хотел бы еще раз взглянуть на статую Матери, встречающую своих детей под сводами храма. Имя того, кто изваял ее, давно уж было забыто. Оставалось впечатление спокойной, смиренной силы. Сложив руки, она устремляла на детей своего лона умиротворенный, слегка усталый взгляд. Сама фигура ее, совершенная в своей симметрии, успокаивала взгляд, внушала покой. Под ее взглядом казалось, будто войны и прочие суетные беспокойства человечества не более чем детская игра, а после игры настанет время возвращаться домой, и Мать подует на раны и рассудит пустячные мальчишеские ссоры, и все снова будет хорошо. Ее спокойствие, незыблемое, внушалось любому, кто преклонял перед ней колени.

Но теперь Матушка его не пустит.

Он пытался войти в храм после той злополучной ночи. Его мутило от раскаяния, и, проворочавшись все утро, он не выдержал и вышел под солнце – ехать к дневной службе.

Ему хотелось в знакомую прохладную полутьму. Сесть на скамью, опустить голову на руки, слушать негромкое, чистое пение, смывающее с души усталость.

Да только не вышло. Стоило ему приблизиться к дверям, как голову охватила боль, а дикий страх не дал сделать и шага внутрь.

Стефан скучал по Ней, почти так же, как по умершей Катажине, – пусть та и не была ему настоящей матерью, свое сиротство он ощущал так же сильно, как Марек. Но теперь к тоске примешивалась обида. Разве не за Ее землю он продал душу, отказался навсегда от своего места в Саду? Он не отвернулся от Матери в гневе, не предал Ее словом и до последнего не искал чужой крови…

Но Ей, кажется, было все равно, отпустив сына Своего за грань, Она больше о нем не думала.