Твоя капля крови

Девушки верещали, сгрудившись вокруг вовремя появившихся спасителей. Начальник решил, что с удовольствием расспросит их о творящихся в городе непотребствах. В особенности вот эту, темненькую, с колдовскими глазами, смотревшими на него как на единственного защитника. Красавица протянула к нему руку, и на точеном запястье блеснул простенький белый браслет. Начальник на миг задумался: он что-то слышал уже об этом браслете. Но глаза с поволокой сбили его с мысли. Девушек становилось все больше, они заполошно верещали – что же это, подлецы напали на пансион?

Только когда из-под плащей сверкнула сталь, начальник вспомнил про браслет. У местных варваров считалось, что мать не должна лишать человека жизни, и белые браслеты носили нерожавшие разбойницы, показывая, что им – можно.

Как многие последние мысли, эта пришла слишком поздно.

Бранке Галат не нравилось попусту тратить пули. Это мужчинам только бы пошуметь да попалить из огнестрелов, а ей ясно: если они собрались долго сидеть в городе, то оружие стоит беречь. И потом, сабля куда более к лицу приличной девушке, чем огнестрел.

Удобно устроившись на баррикаде – кто-то, по своей ли воле или не в силах противиться реквизиции, пожертвовал повстанцам кресло, – молодой человек в форме Студенческой армии что-то записывал, с трудом удерживая чернильницу.

– Что ты там строчишь, темная душа?

– Хронику, – откликнулся он. – Вот как мне писать: «Хожиста Горыль» или «Бригадир Горыль»?

– Пиши по-нашему, – посоветовал сидящий рядом человек постарше, – все эти «бригадиры» пусть остаются во Флории…

– Правильно было бы «сонер», – вставил кто-то, – как у Древних или у эйре, раз уж мы говорим «багад»…

– Правильно будет вообще на это бумагу не переводить, – вмешался первый. – Разве это война? Баловство одно…

– Капля камень точит… Ведь уже шесть дней стоим, братцы, и еще стоять будем… Вот ты в книжке потом напишешь: мол, Пивная улица под командой хожисты Горыля стояла дольше всех…

– Значит, все-таки «хожиста», – кивнул хроникер и поскреб подбородок, тут же запачкав его чернилами. – Так и запишем. А младшего князя Белту, мы, значит, будем величать генералом, раз уж он идет с флорийцами…

– Какое «генералом»? Сказано тебе – командант!

Тут с крыши прокричали:

– Атанда! Идут!

Стало не до званий.

Скоро цесарские бойцы поняли, что легкой победы ожидать не стоит. Но слишком сильно не обеспокоились. Полки расположились в деревеньках вокруг города.

Ночь выдалась холодная и паршивая, облака скрыли луну. Было неуютно, но нападения никто не ждал – не станет это вражье семя оставлять свои баррикады. Разве кто решит улизнуть, пока не началось.

После говорили – Дикая Охота. Те говорили, конечно, кто, как местные, в эту Охоту верил.

Но ведь хочешь – не хочешь, а что-то такое подумаешь, когда прямо из ночи на тебя вырывается замотанный в черное отряд. Те, кто выжил после столкновения, после рассказывали, что у предводителя Охоты были огромные клыки, которыми он рвал горло солдатам, у его коня из ноздрей вырывался дым, а пасть сверкала пламенем. И бился он не по-человечески, сабля его летала с такой скоростью, что тело, не успев понять, что уже лишилось головы, еще продолжало драться, а голова уже лежала у ног. Нет, не иначе как Враг рода человеческого явился им в этом обличье. Или повешенный бунтовщик Яворский вернулся оттуда, куда был отправлен справедливой рукой, и теперь веселится с такими же товарищами…

Несколько ночей спустя бойцы поняли, что от «Охоты» не спрятаться никому. Как ни вглядывайся в ночь, как ни жги костры, каких зорких часовых не ставь – будто сами врата ночи распахивались, и вываливалась оттуда потусторонняя братия.

– Вот ведь трусы, прости цесарь, – сердился полковник. Он поклялся следующей же ночью вытрясти из этих ряженых душу.

Следующей ночью после очередного нападения полковника нашли обезглавленного и обескровленного.

Потусторонняя братия со смехом возвращалась в родные стены – еще горячая, взбудораженная после боя. Доехали до поста, назвали пароль и стали наперебой рассказывать о вылазке завистливо глядящему патрулю. Выглядели они и вправду то ли как порождения тьмы, то ли как бродячие артисты: черные плащи, лица в саже с белыми подглазьями.

Это князь придумал. Будет, мол, остландцам их Охота. Обрядил свою милицию в это непотребство – а гляди, работает.

– Часового-то чуть родимчик не хватил!

– Как заорет: «Нечистая!» Они повскакали…

– А я с двумя сцепился, ей-Матери, обоих положил! А, чего там, они от страха обмерли…

– А князь на полковника ка-ак замахнулся, да как разрубил пополам, сверху донизу!

– Так уж и пополам – саблей-то!

– Да чтоб мне… Братцы, а князь-то где?

– Да вы что, песья кровь, вы куда смотрели?

Панические голоса взвились и тут же смолкли, потому что князь беззвучно возник рядом. Кто-то охнул от неожиданности, кто-то сотворил знак Матери. Остландцев можно понять: у самих ведь сердце в пятки рухнуло. Да и выглядел его светлость как вернувшийся с Того берега: бледный, весь в крови – зато довольный.

– Не надо беспокоиться, – сказал он мягко и кивнул милициантам, чтоб ехали дальше.