Твоя капля крови

Стефан полюбил бы эти вечера, если б не знал о снедающей цесаря тревоге – и не тревожился сам.

Раньше он знал, как успокоить цесаря, как развеять хандру, будто кто-то дал ему ключ от потайных мыслей Лотаря. Теперь же ключ застрял в проржавевшем замке, магия больше не работала. После недавной вспышки чувств, которой Стефан так глупо обрадовался, они снова отдалялись друг от друга. Стефан мог только предполагать, что чувствует его цесарь, – и не был уверен, что угадывает правильно. Он не мог, как ни старался, подобрать слово или жест, способные разрушить вставшую между ними стену неловкости, – да и не знал, хочет ли искать.

И пришел он сюда единственно потому, что на таком приеме легче было увидеться с Донатой – и попросить наконец у нее объяснений. Только цесарине и сейчас было не до него. Она пригласила дражанского посла, и теперь они с Донатой вели тихую беседу на родном языке. Домн Долхай что-то торопливо рассказывал, цесарина кивала, улыбаясь своей обычной – замерзшей – улыбкой.

А ведь посол часто бывает у Донаты. Не так часто, чтоб Лотарь заподозрил у себя за спиной заговор, – но и не так редко, чтоб начали судачить, будто цесарь не подпускает к жене соотечественников. Бывает – значит, и видит. Пусть для остальных белизна ее лица и плеч – необычная, недоступная простым смертным красота. Пусть для цесаря ее холод – просто холодность нелюбимой и нелюбящей супруги. Но посол-то, в юности разъезжавший по кладбищам нагишом в поисках вампира, – неужто и он ничего не замечает?

А если заметил – то почему молчит?

Дражанец подошел, едва цесарина отпустила его от себя.

– Мой князь, позвольте мне лично выразить сожаление по поводу случившегося в Планине.

– Я благодарю вас. И также чрезвычайно сожалею о том, что в ходе бунта пострадали и дражанские подданные…

– Такие бедствия не знают подданства, – сказал посол, будто речь шла о пожаре или урагане. Он потянулся к вазочке с засахаренными фруктами виноватым движением, как человек, который осознает соблазн, но не может ему противиться. Жадность, с которой он глядел на оставшиеся в вазочке цукаты, показалась Стефану знакомой. – Я уверяю вас, господарь Драгокраины горюет равно о своих подданных и об остландских…

«Вот только если б не дражанцы, в Пинской Планине вообще бы не было солдат…»

И однако же, если господарь не обидится и не начнет громко оплакивать бывших соотечественников – быстро забыв, что с родной земли они бежали, – всем будет легче. Так что Стефан послушно кивал и занимал посла беседой, пока фрукты не кончились. Наконец домн Долхай приметил у другого конца стола блюдо с марципаном и отошел.

В шарады на сей раз играть не стали, но, повинуясь моде, неведомым образом проникнувшей в салоны с улиц, позвали гадалку. Таинственная фигура в темном платье и алом саравском платке сидела в кресле, специально для нее поставленном у камина. Белогорскую витражную заслонку отодвинули, и всякий раз, как новый придворный подходил к гадалке, она бросала в огонь щепотку порошка. Пламя вспыхивало с шумом, женщина, не отрываясь, смотрела на его пляску и вполголоса что-то говорила. Дамы возвращались от нее напуганные и покрасневшие и после шептались по углам. Кавалеры ждали своей очереди у фуршетного стола. Клавесин тоскливо гудел все ту же знакомую песню:

     Две могилы у ограды     Самой, чтоб не расставаться,     Разделенные забором,

     Отгороженные души…

Стефан взял с подноса яблоко. Оно оказалось прошлого урожая: красное, дряблое и сладкое. Дома, у самого дальнего края парка, росла яблоня, посаженная еще князем Филиппом. Шершавая, с зеленоватым налетом на стволе, будто у медной статуи, – она все еще приносила яблоки. Марек, едва научившись лазить по деревьям, забрался на самую вершину – а спуститься не смог, цеплялся за ветки и беспомощно глядел вниз на брата. Стефан вспомнил об этом взгляде и снова потянулся к подносу – уже не за яблоком, а за рябиновкой. Глотнул, закашлялся, в очередной раз отогнал от себя увиденную в зеркале картину – пустой город, тело на виселице.

Даже пришедшее накануне письмо из дома не развеяло беспокойства. Стефан увидел его на подносе, едва очнувшись, торопливо разорвал конверт и читал, по нестершейся привычке поднеся к открытому окну.

Тон письма был сухим, как обычно, – отцу не хотелось, чтоб о его чувствах читали цензоры. Но сейчас в каждой строчке Стефану чудилось странное напряжение – так бывает, когда собеседник пытается что-то скрыть, не отводя глаз и не позволяя ни малейшему жесту себя выдать, – но по его застывшей позе уже понимаешь, что он лжет.