Твоя капля крови

– Чего не бывает, а вдруг она напророчит вам автономию?

– В самом деле, голубчик, – генерал, кажется, решил взять его под свое крыло, – отчего бы и не развлечься…

Стефан поставил бокал на стол и подошел к камину. Гадалка кого-то ему напоминала, но он не мог понять – кого. Она молча бросила в огонь щепоть порошка и проговорила, пока осыпались искры:

– Третьего дня у вас случится свидание с дамой, которого вы с нетерпением ожидаете. Она встретит вас тогда же и там же, где в прошлый раз.

Вот теперь Стефан вспомнил, кто она: Анна, служанка из дома на Саравской.

– Ну и что же она вам пообещала?

– Свидание, – ответил Белта. – С дамой.

– Эх, я бы с вами поменялся, – вздохнул тот, кому напророчили женитьбу.

– Может быть, князь, в конце концов вы и забудете об автономии…

– Зная князя Белту – вряд ли…

Остаток вечера Стефан изо всех сил старался не глядеть на цесарину. Кажется, ему это удалось.

Стацинский спросил у него, нет ли в Остланде храма, где можно помолиться Матери.

Белогорцы, эйреанцы и прочие иноземцы ходили в древний храм Руты Заступницы – с тех пор, как Лотарь повелел открыть его вновь. Но там слишком много знакомых; тех, кому станет интересно, отчего князь Белта, несколько лет не ступавший и на порог церкви, вдруг решил прийти. Станет интересно, с кем он.

Стефан вспомнил маленькую эйреанскую церковь на бедной улочке, рыжую женщину с лютней. Будто что-то толкнуло его, и он сказал:

– Можете завтра сопровождать меня на службу.

До Саравской улицы там не близко, Стефан в тот раз плутал полночи…

В карете молчали – береженого Матерь бережет. Где-то в середине смутно знакомого квартала мануфактур Стефан понял, что понятия не имеет, как идти к церкви. И сама она в его воспоминаниях была нереальной, как образ из сна. Наверное, они со Стацинским заплутали бы, но тут совсем близко зазвонили колокола. Тягучие, печальные, снова напомнившие Стефану рыбацкую церковь: так звонят по тем, кто остался в море.

Людей на службу пришло мало; пока они не замолкли почтительно, ожидая первого слова доброго отца, говорили на эйре. Ни одного знакомого лица. На них с анджеевцем поглядели со сдержанным удивлением, когда они заняли первую скамью, – и только.

Было хорошо. Простенький алтарь с тремя свечами, бесхитростные витражи, белые мазки света на лакированных скамейках. Ощущение полного, бесконечного покоя; убежища, которое Мать готова дать даже такому, как он.

Пахло камнем, морем, ладаном и тишиной. В детстве Стефану всегда казалось, что у церковной тишины есть свой запах.

Господь, чьим бы он ни был, – что Добрая Мать, что Разорванный бог в Остланде, что любой из Девяти ближе к Флории – не любит чужих ушей, он разговаривает со своей паствой один на один. Оттого на церковь невозможно воздействовать магией. И все-таки…

– И все-таки, – сказал он Стацинскому, – надо быть осторожнее.

Все время, пока они блуждали в поисках церкви, он чувствовал на себе чей-то взгляд. Кравец лгал насчет купола – но, по меньшей мере, при нем слежка была незаметной.

Один из витражей изображал святого Анджея: человек в доспехах разил мечом огромного взъерошенного волка, заслоняя Мать. Та вскочила на камень и приподняла юбки, будто увидев мышь, и на лице застыло отвращение.

Стацинский не смотрел на витражи, он сложил руки и шептал молитву, не отводя взгляда от образа Матери.

Вышел добрый отец – хриплый и багроволицый, начал проповедь, но у Стефана не получалось сосредоточиться.

Он не мог, как ни старался, вспомнить лицо Беаты. Вставала перед глазами фигура женщины на перепутье, закутанная в шаль, слышался голос, но лица он не видел. Его заслоняли черты Катажины, вспомнилось: они стояли вместе и глядели, как слуги зажигают лампадки перед ликом Матери, – что тогда был за праздник? Или не праздник вовсе, а поминки по их с Мареком младшему брату, который не прожил и двух лет…

– Помни ее Слово. – Руки Катажины, в окутавших запястья белых кружевах, обнимали его за плечи. – Где бы ты ни был, Материнское слово защитит тебя – и от плохих мыслей, и от тоски, и от нечисти. Мать всегда убережет свое дитя.

Стефан кивал. Он ничего не знал еще о своем истинном происхождении, не знал даже того, что Катажина не родная ему, но уже чуял что-то своим детским сердцем – оттого, как она смотрела – с печалью и какой-то неловкостью. Но и с любовью, хоть и чуть отстраненной – как у той, другой, на образе.

Любил ли ее отец? На памяти Стефана они никогда не ссорились, хоть и бывали меж ними периоды напряженного молчания, но и отец, и Катажина сами с трудом их выносили. Князь Белта относился к жене с неуклюжим почтением, она – с искренним уважением и сочувствием. В детстве Стефану казалось, что семья его безупречно счастлива. Но глаза отца, когда он смотрел на Юлию за клавесином – сквозь Юлию, в свое прошлое, глаза, какими глядят на бесконечно любимое и потерянное… Он никогда не смотрел так на Катажину.

Служба окончилась, стихли последние отголоски старательного хора. Прихожане разошлись, щебеча возбужденно и с облегчением, будто закончили трудную работу. Стацинский не двигался.