Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Тогда Даул Макан сказал ему:

— Садись позади меня.

Но истопник не согласился, говоря:

— Я ни за что этого не сделаю, потому что хочу быть всегда готовым служить тебе.

А Даул Макан сказал:

— По крайней мере садись на один час на осла, чтобы отдохнуть!

И тот отвечал:

— Если случится, что я очень устану, я сяду на один час позади тебя, чтобы отдохнуть.

Тогда Даул Макан сказал ему:

— О брат мой, поистине я ничего не могу сказать тебе теперь, но по приезде к родителям моим ты, я надеюсь на то, увидишь, как я сумею вознаградить тебя за твою верную службу и преданность!

Между тем караван, пользуясь ночной прохладой, двинулся в путь. Истопник пешком, а Даул Макан на осле последовали за ним, а старший придворный и супруга его Нозхату, окруженные многочисленною свитою, ехали впереди на породистых верблюдах.

И шел караван всю ночь до восхода солнца. А когда стало слишком жарко, старший придворный велел сделать привал под тенью кучки пальм. И сошли все с верблюдов для отдыха и дали пить верблюдам и другим вьючным животным. После этого снова пустились в путь, и шли еще пять ночей, и прибыли наконец в город, где остановились на три дня; потом продолжили путь, пока не подошли к самому Багдаду, и это узнали по свежему ветерку, который мог дуть только из Багдада.

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Добрались они почти до самого Багдада, и, когда на Даул Макана повеяло этим ветром родного края, сердце его наполнилось воспоминанием о сестре его Нозхату и об отце и матери, и тотчас же стал он думать об отсутствии сестры и о горести родителей, когда они увидят его, возвращающегося без нее; и заплакал он, и почувствовал глубокую печаль, и произнес такие стихи:

О ты, предмет любви моей! УжелиПриблизиться к тебе не суждено мне?Предмет любви!.. Ужель молчанье этоВосторжествует над моей мольбой?Как коротки всегда часы свиданьяИ их восторги! И как долги дни

Разлуки горькой! О, приди, приди же!Коснись рукой руки моей! Ты видишь,Мое все тело жжет огонь желанья!Приди ж ко мне! Но я молю Аллахом,Не говори ты мне об утешеньеИ о забвенье мне не говори!Меня утешить может лишь одно:Тебя сжимать в объятьях опьяненно!

Тогда добрый истопник сказал ему:

— Дитя мое, довольно слез. К тому же подумай о том, что мы сидим у самой палатки старшего придворного и его супруги.

Но он отвечал:

— Не мешай мне проливать слезы и петь стихи, которые укачивают меня, как колыбельная песня, и хоть немного гасят пламя моего сердца.

И, не слушая более истопника, он, освещенный луною, повернулся лицом к Багдаду. А так как в эту минуту Нозхату, лежавшая в своей палатке, также не могла заснуть, думая об отсутствующих и предаваясь печальным мыслям со слезами на глазах, то она и услышала у самой палатки голос, страстно певший такие стихи:

Блаженства луч сверкнул и вновь померк,Но вслед за тем сгустился сумрак ночиЕще черней. Так для меня утратилСвой нежный вкус тот кубок дорогой,В котором с другом пил я наслажденье.Исчез навек мир сердца моего,Когда свой лик явил мне Рок суровый,И, не дождавшись с милым единенья,Так умерла, увы, моя душа.

И, закончив свое пение, Даул Макан лишился чувств.

Супруга же старшего придворного, молодая Нозхату, услыхав это пение среди ночи, поднялась полная тоски и позвала евнуха, спавшего у входа в ее палатку и прибежавшего тотчас же на ее зов с вопросом:

— Что угодно моей госпоже?

Она же сказала ему:

— Беги скорее за человеком, который спел эти стихи, и приведи его ко мне!

Тогда евнух сказал:

— Но я спал и ничего не слышал! И не могу я найти его среди ночи, не разбудив всех наших спящих людей!

Она же сказала ему:

— Так нужно! Тот, кого найдешь неспящим, и будет певец, голос которого я только что слышала!

Тогда евнух не смел уже противоречить и пошел искать певца.

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала: