Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Клянусь тебе твоим лицом любимым,Люблю тебя, тебя лишь одного,Твоей любви не изменю до смерти!О светлый образ, красоты покровомОкутанный, ты учишь и прекрасныхТому, чем быть умеет красота!Влечет сердца твое очарованье —Ты лучшее, чистейшее созданье,Изваянное благостью Творца!

И радостно взволновали эти стихи хозяина Уголька в огне, и, прикоснувшись губами к вину, он предложил его отроковице, которая и выпила вино. Тогда снова наполнил он кубок и, держа его в рук, обратился к невольнице, отличавшейся значительною дородностью, и сказал ей:

— О Полная Луна, о тяжелая с виду, но легкая и симпатичная по крови, не споешь ли нам песню с прекрасными стихами, светлыми и ясными, как тело твое!

И дородная отроковица настроила лютню и заиграла так, что задрожали сердца, затрепетали самые твердые скалы, и чистым голосом запела:

Когда б могла я нравиться тебе,О ты, предмет моих желаний страстных,То весь бы мир я вызвала на бой —И мне была б одна твоя улыбкаНаградой высшей. Если бы ко мне,К моей душе, что по тебе тоскует,Ты подошел своей походкой гордой,Цари вселенной все могли б исчезнуть —Я никогда не вспомнила б об них!

Когда б ты принял дар любви смиренной,Мое все счастье было б с той порыСидеть у ног твоих, о драгоценный,Осыпанный дарами Красоты!

И тронула эта песня сердце хозяина дородной Полной Луны, и, прикоснувшись губами к кубку, он подал вино отроковице, и она выпила его. Тогда снова налил он вина, и, держа кубок в рук, обратился к тоненькой невольнице и сказал ей:

— О стройная и гибкая Райская Гурия, теперь твоя очередь восхищать нас дивным пением. И стройная отроковица наклонилась над лютней, как мать над младенцем, и пропела следующее:

К тебе безмерен мой любовный жар,Ему равно твое лишь равнодушье.Где тот закон, что это предписал?В делах любви где Тот Судья Верховный,

Что судит всех? Он нас бы уравнял,Отдав ему моей любви избытокИ равнодушьем наделив меня!

Слушая эти стихи, хозяин гибкой и стройной Райской Гурии был радостно взволнован и, прикоснувшись к вину, предложил его отроковице, которая выпила его. Затем снова наполнил он кубок и, обратясь к златокудрой невольнице, сказал ей…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ТРИСТА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Я слышала, о мой повелитель, что Али эль-Ямани, хозяин гибкой и стройной Райской Гурии, обратясь к златокудрой невольнице, сказал ей:

— О Солнце Дня, о янтарно-золотое тело, не споешь ли нам стихи о любви?

И невольница наклонила златокудрую головку свою над звонким инструментом, полузакрыла свои глаза, ясные, как небесная заря, взяла несколько мелодичных аккордов, от которых задрожали тела и сердца, и, пленив слушателей сперва тихими звуками своего голоса, затем развернула его во всю ширь; и пела она так:

Когда пред милым я своим являюсь,Он в сердце мне вонзает острый мечСвоих горячих взоров. И с тоскоюЯ вопрошаю раненое сердце:«О, почему же от любовных ранНе хочешь ты, о сердце, излечиться?Как можешь ты не внять моим мольбам?»Но мне в ответ молчит больное сердцеИ вечно вновь летит к его стопам!

Слушая эту песню, хозяин златокудрой невольницы, которую звали Солнце Дня, был преисполнен радостным волнением и, омочив губы свои в вине, предложил кубок невольнице, которая и выпила его; потом, обратясь к черной невольнице, Зенице Ока, сказал ей:

— О Зеница Ока, черная снаружи и белая внутри, о ты, тело которой носит одежду печали, а приветливое лицо дарит счастьем порог дома нашего, спой нам стихи, и пусть будут они дивны и румяны, как солнце!

Тогда черная Зеница Ока взяла лютню и играла на ней в двадцати разных тонах. Потом вернулась к первому и пропела мелодию, которую пела всегда и которую сочинила сама на стихи вольного размера: