Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Но тебе известно, о эмир правоверных, что в Басре семьдесят улиц и что каждая улица имеет длину в семьдесят парасангов по иракской мере. Поэтому через некоторое время я вдруг увидел, что заблудился среди всех этих улиц, и ускорил шаг, не смея спрашивать о дороге из опасения насмешек. И вследствие всего этого я сильно вспотел; и захотелось мне пить; и казалось мне, что жаркое солнце непременно растопит мой подкожный жир.

И поспешил я свернуть в первый поперечный переулок, чтобы хоть немного укрыться в тени, и зашел я таким образом в тупик, где стоял какой-то очень красивый дом. Вход в этот дом был наполовину прикрыт красным шелковым занавесом и обращен был в большой сад, находившийся перед домом. С каждой стороны дома стояла мраморная скамья, осененная зеленью вьющейся виноградной лозы, и мне захотелось сесть здесь и перевести дух.

В то время как и вытирал пот на лбу, и громко дышал от жары, я услышал, что в саду женский голос пел жалобную мелодию с такими словами:

С того дня, как покинул меня молодой олень,сердце мое сделалось приютом печали.Разве, как думает он, так преступнодавать любить себя молодым девушкам?

Голос, певший эти стихи, был так прекрасен и я так заинтересовался, что сказал в душе своей: «Если певица так же хороша, как ее голос, то это должно быть дивное создание».

Тогда поднялся я со своего места, подошел ко входу и осторожно приподнял занавес. И увидел я посреди сада двух молодых девушек, одна из которых, по-видимому, была госпожой, а другая — служанкой. И обе они были необыкновенно хороши собой. Но особенно прекрасна была та, которая пела; невольница же аккомпанировала на лютне. И показалось мне, что четырнадцатидневная луна спустилась в тот сад; и вспомнились мне такие строки:

В ее глазах сверкает сладострастье Вавилона[72],и длинными загнутыми ресницами своимиони вернее поражают,чем длинный меч и сталь каленая копья.Когда на шейку, белее жасмина, черные волосы ее ниспадают,то спрашиваю я себя:«Не ночь ли пришла к ней с приветом?»А это что? Две тыквы из слоновой кости,иль два граната, иль это перси ее?Под тканью рубашки ее что волнуется так?

Стан ли ее иль зыбучий песок?

И заставила она меня также вспомнить и другие строки поэта:

Ее веки — лепестки нарцисса!Ее улыбка как заря небес!Ее ротик запечатлели два рубина, —прелестны и нежны губки ее!И все сады рая играют под покровами одежд ее!

Тогда, о эмир правоверных, я не в силах был удержаться от восклицания: «Йа Аллах! Йа Аллах!» И стоял я неподвижно, пожирая глазами дивные прелести.

Поэтому молодая девушка, повернув голову в мою сторону, заметила меня и быстрым движением руки опустила на лицо свое легкое покрывало; потом со всеми признаками сильного негодования послала она ко мне свою молодую служанку; и музыкантша подбежала ко мне, окинула меня взглядом и сказала:

— О шейх, как не стыдно тебе разглядывать женщин у них же в доме? Разве твой возраст и седая борода не внушают тебе уважение к тому, что его достойно?

Я ответил, и так громко, чтобы меня могла услышать другая молодая девушка:

— О госпожа моя, ты права, старость моя несомненна, но что касается стыда…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидала, что приближается рассвет, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ТРИСТА СОРОК ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Но что касается стыда, то это другое дело!

Когда молодая девушка услышала эти слова, она встала, подошла к своей служанке и сказала мне:

— Гэ! Что может быть постыднее для твоих седин, о шейх, постыднее того, что ты с таким бесстыдством останавливаешься перед чужим гаремом и перед чужим жилищем?!

Я поклонился и отвечал:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, не велик этот стыд для моей седины, клянусь твоею жизнью! Мое вторжение имеет причину, которая может извинить его.

Она спросила:

— Какое же это извинение?

А я ответил:

— Я чужестранец и умираю от жажды!

Она ответила:

— Принимаем это извинение, так как, клянусь Аллахом, оно основательно!

И тотчас же, обернувшись к своей молодой невольнице, она и сказала ей:

— Милая моя, принеси скорей ему напиться!