Тысяча и одна ночь. В 12 томах

— Йа Ибн аль-Мансур, знай, что у сердец влюбленных есть глаза, которые видят то, чего другие не могут и подозревать. Но я знаю, что ты ничем не виноват в этом отказе. Такова уж судьба моя. — Потом, подняв глаза к небу, она прибавила: — О Господи, Властитель сердец и Властитель душ, сделай так, чтобы отныне меня любили, я же чтоб не любила никогда! Сделай так, чтобы вся любовь к Джобару, которая еще уцелела в моем сердце, перелилась ради его мучения в сердце Джобара! Сделай так, чтобы он явился и стал умолять выслушать его, и дай мне заставить его страдать!

Потом она поблагодарила меня за то, что я сделал для нее, и отпустила меня. Я же вернулся во дворец эмира Мухаммеда, а оттуда отправился в Багдад.

На следующий год я, по обыкновению своему, снова посетил Басру по своим делам; должен сказать тебе, о эмир правоверных, что эмир Мухаммед был моим должником и только путем таких правильных посещений мог я заставлять его уплачивать мне долги. На другой же день после моего прибытия я сказал себе: «Клянусь Аллахом, я должен узнать продолжение приключения обоих любовников», и прежде всего отправился в дом Сетт Бадр.

Садовая калитка была заперта, и меня поразила какая-то печальная тишина, царившая вокруг.

Тогда я заглянул в сад сквозь решетку и увидел в аллее под раскидистою ивою еще совершенно новый мраморный памятник, но по причине дальности расстояния не мог прочитать надгробной надписи. И сказал я себе: «Так, значит, ее уж нет. Скошена юность ее! Как жаль, что навеки погибла такая красавица! Река печали ее вышла из берегов и потопила ее сердце…»

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ТРИСТА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Потом с сердцем, сжимавшимся от тоски, решился я идти во дворец к эмиру Джобару. Там меня ожидало еще более печальное зрелище: все опустело, стены разрушались, сад засох, и нигде не видно было и следа каких-нибудь забот. У входа не было ни одного раба, и вообще не было ни одного живого существа, который мог сообщить мне что-нибудь о живущих внутри. Увидав все это, я сказал в душе моей: «Верно, умер и он».

Потом, грустный и печальный, сел я у дверей и тут же сочинил такую элегию:

О жилище! Я остановился на твоем пороге,чтобы плакать вместе с камнями о памяти друга,которого уж нет!Где он, великодушный хозяин, простиравшийсвое гостеприимство на всех путников?Где веселые друзья, обитавшие в тебе, дворец,

во времена твоего великолепия?Проходи, как прошли они, путник,но не забывай благодеяний, следы которых сохранилисьвопреки разрушению, причиненному рукою времени!

В то время как я изливал таким образом печаль, наполнявшую мое сердце, ко мне подошел черный невольник и сказал мне резким голосом:

— Замолчи, старый шейх! Да пресечется собственная жизнь твоя! Зачем ты говоришь все эти похоронные слова у наших дверей?

Я ответил:

— Я просто сочинял стихи в память друга из друзей моих, жившего в этом доме, а звали его Джобар из племени Бани Шайба.

И невольник возразил:

— Да будет милость Аллаха на нем и вокруг него! Молись пророку, о шейх! Но зачем говоришь ты, что эмир Джобар умер? Слава Аллаху! Господин наш жив и живет среди почестей и богатств.

Я же воскликнул:

— Но почему же здесь такое запустение в саду и вокруг дома?

Он ответил:

— Причина всему этому — любовь. Эмир Джобар жив, но он все равно как мертвец. Он без движения лежит на своей постели; и когда он голоден, он никогда не скажет: «Дайте мне поесть», а когда у него жажда, никогда не скажет: «Дайте мне напиться».

Услыхав такие слова от негра, я сказал:

— Ступай скорей, заклинаю тебя именем Аллаха! Ступай, белолицый, и скажи ему, что я желаю его видеть. Скажи: «Ибн аль-Мансур ждет у дверей твоих».

Негр ушел и минуту спустя вернулся и сказал мне, что господин его может принять меня. Он ввел меня в дом, говоря:

— Предупреждаю тебя, что он ничего не услышит из того, что ты ему скажешь, разве только ты сумеешь тронуть его какими-нибудь особенными словами.

Действительно, я нашел эмира Джобара лежащим на постели; взгляд его блуждал в пространстве, он был бледен, исхудал, и его едва можно было узнать. Когда я вошел к нему, он открыл глаза и сказал:

— Мир с тобою, Ибн аль-Мансур! Дела мои приняли дурной оборот!

Я же сейчас ответил ему:

— Не могу ли, господин мой, быть тебе чем-нибудь полезным?

Он же сказал:

— Один ты еще можешь спасти меня! Я хочу послать через твое посредство письмо Сетт Бадр, так как ты сумеешь убедить ее ответить мне.

Я ответил:

— Клянусь головою и оком моим!