Тысяча и одна ночь. В 12 томах

Тогда он оживился, сел на постели, развернул лист бумаги на своей ладони, взял калям и написал: «О жестокая и любимая мною, я лишился рассудка и утопаю в отчаянии. До этих пор я почитал любовь вещью пустой и легкой. Но увы, вижу, утопая в ее волнах, что для того, кто отважился плыть по ним, она бушующее и страшное море. Возвращаюсь к тебе с израненным сердцем и умоляю о прощении прошлого. Сжалься надо мною и вспомни любовь нашу. Если же желаешь моей смерти, то забудь о великодушии».

Он запечатал это письмо и отдал его мне. Я же, хотя и ничего не знал о судьбе Сетт Бадр, не колебался ни минуты, взял письмо и отправился в сад. Пройдя затем по двору, я без доклада вошел в приемную залу. Но каково же было мое удивление, когда увидел я десять сидевших на ковре белых молодых невольниц, среди которых находилась полная жизни и здоровья, хотя и облеченная в траур Сетт Бадр; она сияла, как солнце, перед моими изумленными взорами. Я поспешил, однако, поклониться ей и пожелать мира, а она, как только увидела меня, улыбнулась, ответила на мой поклон и сказала:

— Мир с тобою, Ибн аль-Мансур! Садись. Этот дом — твой дом.

Тогда я сказал ей:

— Да удалится отсюда всякая беда и несчастье, о госпожа моя! Но почему же носишь ты одежду печали?

Она ответила:

— О, не спрашивай меня, Ибн аль-Мансур. Она умерла, моя милая девушка. Ты мог видеть в саду могилу, где она спит.

И Сетт Бадр залилась слезами, между тем как все подруги ее принялись утешать ее.

Я же почел долгом сначала хранить молчание, а потом сказал:

— Да смилуется над нею Аллах! И да прольется на тебя взамен, о госпожа моя, вся жизнь, не изжитая этой молодой девушкой, кроткой любимицей, которую ты оплакиваешь! Ведь умерла именно она?

И сказала Сетт Бадр:

— Да, именно она, бедная!

Тогда я воспользовался ее умилением и, вынув из-за пояса письмо, передал его молодой девушке, и я прибавил:

— От твоего ответа, о госпожа моя, зависит его жизнь и смерть. Дело в том, что только ожидание этого ответа еще привязывает его к земле.

Она взяла письмо, распечатала, прочла, улыбнулась и сказала:

— Так вот до какого состояния дошел тот, кто не хотел читать моих прежних писем! Стоило мне только хранить молчание с той поры и отнестись к нему с пренебрежением, чтобы он загорелся ко мне небывалой страстью и вернулся ко мне.

Я же ответил:

— Конечно, ты права. Да, это так. Ты даже имеешь право еще с большей горечью отзываться о нем. Но прощение свойственно великодушным. Да и что будешь ты делать одна со своей печалью в этом дворце, когда умерла твоя милая подруга, утешавшая тебя своею нежностью?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ТРИСТА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Мне думается, Ибн аль-Мансур, что ты сказал правду. Я отвечу ему, — сказала она, когда вышла из задумчивости, в глазах же ее стояли слезы.

Тогда, о эмир правоверных, взяла она бумагу и написала письмо, и лучшие писцы твоего дворца не могли бы сравниться с ней в чувстве и красноречии. Я уже не помню в точности всех выражений того письма; но вот в сущности, что там было: «Несмотря на все мое желание, о возлюбленный мой, я никогда не могла понять причины нашей разлуки. Быть может, в прошлом я и была виновна. Но прошлого уже нет, и всякая ревность должна умереть вместе с жертвой разлучницы. Дай же мне теперь успокоить тебя под своими веками, чтобы глаза мои отдохнули лучше, чем во сне. Снова вместе будем мы упиваться блаженством, и если опьянеем от него, то никто не осудит нас».

Потом запечатала она это письмо и отдала его мне. Я же сказал ей:

— Клянусь Аллахом! Вот что может утолить жажду жаждущего и исцелить муки болящего!

И хотел уже я проститься и нести добрую весть тому, кто ее ждал, когда она остановила меня, чтобы сказать:

— Йа Ибн аль-Мансур, ты можешь прибавить, что эта ночь будет благословением для нас обоих!

И я, обрадованный, побежал к эмиру Джобару, и я застал его с глазами, устремленными на ту дверь, в которую я должен был войти.

Пробежав письмо глазами и поняв его содержание, он издал громкий крик радости и лишился чувств. Но, не замедлив прийти в себя, он спросил меня еще не без тревоги:

— Скажи, сама ли она составила это письмо? И писала ли она его своею рукою?

Я ответил:

— Клянусь Аллахом, не знал я до сих пор, что можно писать ногой!

И едва, о эмир правоверных, успел я сказать это, как услышали мы за дверью звон браслетов и шелест шелка, а минуту спустя увидели и молодую девушку.

Так как радость не может быть достойно выражена словами, то я и не стану предпринимать напрасной попытки. Скажу тебе только, о эмир правоверных, что любовники подбежали друг к другу, обнялись с восторгом и молча прильнули друг к другу губами.

Когда они опомнились, Сетт Бадр продолжала стоять и не соглашалась сесть, несмотря на настояние друга своего. Это очень удивило меня, и я спросил о причине. Она же ответила:

— Я сяду только после совершения нашего договора!

А я сказал:

— Какого договора, о госпожа моя?

Она сказала:

— Этот договор касается только одних влюбленных!