Убийство на Дворянской

– Не упомню в нем такой суровости, – покачал седой головой слуга. – Оно понятно, виной всему кража в кабинете и большая задержка с отправкой леса. Да еще похмелье, вчера наливочки усвоил больше, чем нужно. Даже мне досталось. Стою у него за спиной, прислуживаю вместе с Мардарием, ну и зевнул негромко. Услышал! «Ты, – говорит, – зевать сюда явился, старый черт? Не сметь!.. Что делал, когда ворье кабинет чистило?» Потом шикнул на племянника за громкий разговор и хихиканье. Выставлю, говорит, из-за стола, и нечего, мол, увиваться за Оленькой. Не про тебя, дескать, невеста, так прямо и сказал. Сотинский стал спорить с барином, дерзить. За юного господина барыня вступилась, но лучше бы она промолчала. «А-а, – кричит Иннокентий Власыч, – Мужу указывать?! Страх потеряли?!» Барыня расстроилась, заплакала. Аркадий Власыч с укоризной что-то сказал брату, а тот ему: «Помалкивай, не твое дело!» Николай Иннокентьич, старший сын, попытался было его успокоить, а тот на него перекинулся: «Отцу перечить!.. Молчать!.. Послал дурака в военное училище, отчислили! Пристроил к торговле рыбой, а он так и норовит от дел увильнуть, заложить за воротник да сбежать к полюбовницам!.. Помни, вертопрах, чтоб недостачи в рыбных лавках не было! Приглядывай за сидельцами, как следует. И хватит водку лакать, не то, отошлю в Плавицу, на дальнюю мукомольную мельницу». Попало и другим сыновьям, Ивану Иннокентьичу за то, что бросил учебу в Москве: «Этого гордеца в университет послал, думал, на старости лет утешение будет – ученый сын, уважение от общества и все такое. Какое там! Писателем себя возомнил. Посылает в журналы никчемные рассказы и кропает какую-то историческую дрянь!.. Ты у меня в канцеляристах за это насидишься, всю жизнь будешь протирать штаны в присутственных местах… Марка наладил было в университет по медицинской части. Но тот заявляет: «У меня к медицине сердце не лежит. Живопись – мое призвание»… Насмотрелся на холсты из моей коллекции!.. Как не понять, что за пейзажики да портреты знакомых много не получишь! Это Кипренский отхватывал за каждый портрет по пять тысяч целковых!.. Пошел против отцовской воли, денег не проси! Обращайся за помощью к матери, она у нас сердобольная, имение родовое пребольшое, доходное, ха-ха. Позавчера выпросил у нее тысячу рублей и отдал каким-то проходимцам. Слышу, плачет она… И не стыдно тебе, подмалевщик, и не совестно… Отец покоя не знает, весь в трудах и заботах, «аки вол», как говаривал покойный батюшка. И труды эти вознаграждаются. Только в сейфе заперто бриллиантов на пятьдесят тысяч! Употреблю их на покупку имения Бахметьева в Фоновке. Когда? А прямо сегодня!.. Что, огорошил?.. Про ассигнации и векселя и не говорю. Но чует сердце, пустят сынки нажитое после моей смерти по ветру. Нет в них ни крепости, ни хватки!..»

– Надо же, как разошелся!.. А что Евпраксия и Аделаида Елисеевны?

– Аделаида Елисеевна все вздыхала, а Евпраксия Елисеевна, прикладывая платочек к глазам, с осуждением поглядела на барина. Ей от него и перепало. Нечего на меня глазеть, кричит, как скажу, так и будет! Кто в доме хозяин?!

– Москвичке тоже, поди, досталось?

– Екатерине Евстафьевне?.. Было, было. Она ему: «Братец, тише, сердце зайдется», а он на нее даже не посмотрел, только отмахнулся. Нечего, мол, меня успокаивать.

Хитрово-Квашнин хмыкнул и потер подбородок.

– Покойник и впрямь был крутым человеком… Даже не постеснялся присутствия в доме иностранного гостя. Как, кстати, мистер Эддингтон отнесся к скандалу?

– Никак. Все к овсянке своей ложку тянул да газету почитывал. Газет этих у него – целый саквояж! Из самой Англии, говорят, прихватил… И как ему не надоест ее, то есть кашу, каждое утро употреблять! Я, к примеру, после двух дней приема смотреть на нее не могу без содрогания.

– Ну, привычка, да и желудок у англичанина, говорят, пошаливает. Но где же хозяин хранил ключ от сейфа?

– Всегда при себе держал, в кармане. Никому не доверял, ни жене, ни детям.