Удольфские тайны

– Действительно слишком поздно, – подтвердил Монтони. – Но раз так, я рад отметить, что вы без лишних жалоб смиряетесь перед необходимостью. И тем более приветствую такое поведение, что оно доказывает зрелость вашего ума, несвойственную вашему полу. Когда вы станете старше, то с благодарностью вспомните друзей, которые помогли вам избавиться от романтических иллюзий, и поймете, что это не больше чем детское увлечение. Я еще не запечатал письмо, так что вы можете добавить несколько строчек и сообщить дяде о своем согласии. Скоро вы с ним встретитесь, так как через несколько дней я собираюсь отвезти мадам Монтони и вас на виллу Миаренти. Тогда и обсудите все в личной беседе.

На обратной стороне листка Эмили написала:

«Понимаю, сэр, что бесполезно возражать против обстоятельств, о которых, как сообщил синьор Монтони, он вам уже писал. Сожалею, однако, что решение было принято слишком поспешно, так что я не имела возможности подавить некоторые предрассудки, как назвал их синьор. В любом случае я подчиняюсь. С точки зрения благоразумия возражать трудно. И все же при личной встрече мне есть что вам сказать. А пока умоляю позаботиться о Терезе ради вашей преданной племянницы.

Эмили Сен-Обер».

Монтони прочитал написанное, иронично улыбнулся, но возражать не стал.

Эмили ушла в свою комнату и принялась за письмо Валанкуру: ей не терпелось рассказать о путешествии, о впечатлении от Венеции; описать поразительные альпийские пейзажи и свои чувства от первой встречи с Италией; передать характеры и повадки местных жителей, а также некоторые особенности поведения Монтони. Ни о графе Морано, ни тем более о его признании она ни словом не упомянула, так как понимала, насколько подвержена страхам истинная любовь, насколько подозрительна ко всему, что способно повредить ее интересам. Больше того, она постаралась избежать даже малейшего намека на присутствие соперника.

На следующий день граф Морано снова обедал в доме Монтони. Он пребывал в приподнятом настроении, и Эмили показалось, что в обращении с ней появилось нечто новое, чего не было прежде. Она попыталась сдержать напор большей, чем обычно, холодностью, однако ее сдержанное поведение скорее поощряло, чем угнетало пыл графа. Он искал возможности поговорить с ней наедине, но всякий раз Эмили отвечала, что не готова слушать ничего такого, чего нельзя сказать во всеуслышание.

Вечером компания мадам Монтони отправилась к морю. Сопровождая Эмили к своей гондоле, граф поднес к губам ее руку и поблагодарил за проявленное снисхождение. Удивленная и раздраженная, Эмили отдернула ладонь и решила, что тот говорит иронично, но, подойдя к ступеням террасы, по ливреям гребцов поняла, что внизу ждет гондола графа, в то время как все остальные уже разместились в других лодках и отчалили от берега. Чтобы не оставаться с ним наедине, она пожелала графу доброго вечера и быстро вернулась к портику. Морано последовал за ней с увещеваниями и мольбами, но тут из дома вышел Монтони и решил проблему по-своему: без единого слова он крепко взял племянницу за руку и отвел в лодку. Эмили, конечно, не молчала, а негромко убеждала Монтони подумать, как неприлично ей ехать с графом вдвоем, и умоляла избавить ее от унижения, но все было напрасно.

– Ваши капризы нестерпимы, – заявил синьор. – И я не собираюсь им потакать.

В этот момент неприязнь Эмили к графу Морано переросла в ненависть. Немного успокоило лишь то обстоятельство, что Монтони сел в лодку третьим, разместившись слева от Эмили, в то время как граф устроился справа. Пока гондольеры готовили весла, возникла пауза, и Эмили с трепетом ждала начала разговора. Наконец она решилась сама нарушить молчание в надежде предотвратить комплименты Морано и упреки Монтони. На какое-то банальное ее замечание Монтони ответил резко и недовольно, однако Морано, тут же вступивший в разговор, сделал ей изящный комплимент. И хотя Эмили даже не улыбнулась в ответ, ничуть не расстроился.

– Я хочу выразить вам признательность за доброту, а также поблагодарить и синьора Монтони за предоставленную возможность.

Эмили посмотрела на графа с изумлением и недовольством.

– Почему, – продолжил он, – вы стараетесь испортить радость момента столь суровым, даже жестоким обращением? Почему стремитесь снова погрузить меня в мучительную неизвестность, противореча доброте своего последнего заявления? У вас нет повода для сомнений в глубине моей страсти, а потому нет необходимости, дражайшая Эмили, скрывать свои чувства.