Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

На рубеже XVIII-XIX веков российское общество зна­ло о русской старине довольно мало, её научное изуче­ние и художественное освоение лишь только начинались. Да и как могло быть иначе? Чуть ли не весь XVIII век русское общество было ориентировано на европейские культурно-­эстетические нормы и образцы (в Европе, кстати, время увлечения собственным средневековьем тоже ещё не на­ступило), а Русь рисовалась воплощением бородатого не­вежества. Чего стоит хотя бы судьба Московского Кремля! Разве могла её культура быть равноценной и равноинте­ресной?

Русская история «делается интересною только со вре­мени Петра Великого, — писал в 1810 году Н. И. Гнедичу поэт К. Н. Батюшков. — Читай Римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу». А всё, что до Петра, всё средневековье — одна скука, «басни, ложь, невежество наших праотцев» [91]. Несомненно, в числе при­чин, влиявших на такое отношение, было упоение Импери­ей, пребывавшей в зените своего могущества; восторг от её блеска и величия, захватывавший многих современников; сознание грандиозности свершаемых дел, когда, по словам Гоголя (тоже испытывавшего подобные чувства), «на всех поприщах стали выказываться русские таланты» — полко­водцы, государственные деятели, учёные

[92]. И доимперское прошлое как бы уходило в тень, по всем статьям «проигры­вая» европейски просвещённой и воспитанной на антич­ной героике современности.

«Правду тебе сказать, я за все русские древности не дам ни гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?» — так ёмко выразил Батюшков широко представленное в те вре­мена в российском обществе убеждение. И при этом он вовсе не являлся каким-то русофобом. Константин Нико­лаевич любил Россию, гордился, что он русский: «любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг» — писал он. Но вот «можно ли любить невежество? Можно ли лю­бить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что ещё более, целым веком просвещения?» [93]. Вот здесь и кроется ответ. И дело даже не во всех «веках» (что мо­жет быть дальше Греции и Рима?), а именно в одном из них: в том самом «веке просвещения», разделившем Россию на «древнюю» и «новую».

Понадобилась упорная работа энтузиастов — историков и литераторов, открывавших обществу красоту и уникаль­ность русского прошлого и русской культуры. А то и пря­мо убеждавших соотечественников менять устоявшиеся стереотипы, как это делал тот же Николай Карамзин в сво­ём «Илье Муромце»:

Мы не греки и не римляне;Мы не верим их преданиям...

Нам другие сказки надобны;Мы другие сказки слышалиОт своих покойных мамушек. [94]

Потребовалось прямое военное столкновение с той са­мой обожаемой Европой, которое для русского общества, и в том числе его высших кругов, приняло характер войны Отечественной. А также изменение культурных приорите­тов в самой Европе, повернувшейся лицом к собственной народной традиции.

1820-1830-е годы стали периодом, когда в России пробу­дился интерес к разысканию и изучению старины, начались археологические раскопки античных поселений, степных курганов, славянских городищ, Куликова Поля, древнерус­ских городов — от Старой Рязани до тех, что располагались в Малороссии, в том числе и Киева. Но понимание возрас­та, архитектурного стиля и культурного значения многих памятников приходило далеко не сразу. Тот же Карамзин, составляя в 1817 году «Записку о московских достопамят­ностях», коротко отозвался о Покровском соборе на рву (храме Василия Блаженного) как о «готической церкви» [95].

К тому же нынешнее понимание «исторического» го­раздо шире, чем оно было в начале XIX столетия. Теперь ценной представляется застройка даже конца того века, не говоря уже о его первой половине или памятниках века XVIII. А для времён Пушкина и Гоголя это была отнюдь не история, а современность, повседневность, и притом — далеко не всегда эстетически безупречная, особенно когда речь шла о типичной городской застройке. От неумолимо­го бега времени и дыхания современности не была застра­хована даже Москва. Московские древности «представля­ют странное зрелище смеси с новым, — замечал по этому поводу в своей статье «Петербург и Москва» литературный критик В. Г. Белинский. — Дух нового веет и на Москву и стирает мало-помалу её древний отпечаток» [96].