Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

И российское общество, все его общественно-политиче­ские и художественно-эстетические круги, не могло остать­ся в стороне от осмысления проблемы. Решая, кто же такой Мазепа, герой он или нет, гражданско-патриотическими или корыстными мотивами он руководствовался, россий­ское общество не только эмоционально оценивало ту эпо­ху или дело Петра I. Оно параллельно принимало или от­вергало западный миф о Мазепе (и Украине) и идеологию казачьего (а после — украинского) самостийничества и определялось в отношении Малороссии по принципу «своё — не своё, вместе — врозь». Журнальная дискуссия, развернувшаяся, скажем, вокруг пушкинской «Полтавы», главный герой которой всё тот же Мазепа, только способ­ствовала этому поиску.

«Полтава», вышедшая в 1828-1829 годах, стала одним из самых значительных произведений русской литерату­ры того времени (да и вообще) об Украине. Как и ко вся­кому литературному произведению, к поэме нельзя подходить как к документальному историческому иссле­дованию. Центральное место в ней занимает любовный (хоть и реальный) сюжет. Да и Мазепа изображён чуть ли не главным противником Петра и участником Полтавско­го сражения, хотя на самом деле ни сам он, ни та горстка казаков, что осталась с ним (примерно в тысячу человек), в битве не участвовали: шведы им просто не доверяли, и притом не без оснований. Тут уж в дело вступали за­коны жанра: как главный герой, Мазепа просто не может «вести себя» по-другому. Не избежал Пушкин и дани тому самому мифу, изобразив ситуацию так, будто на Украине действительно имелась благоприятная среда для планов гетмана:

Украйна глухо волновалась.Давно в ней искра разгоралась.

Друзья кровавой стариныНародной чаяли войны,Роптали, требуя кичливо,Чтоб гетман узы их расторг,И Карла ждал нетерпеливо

Их легкомысленный восторг.

И «юность удалая», не желая погибать за Петра «в снегах чужбины дальной», мечтала:

Теперь бы грянуть нам войноюНа ненавистную Москву! [163]

Подобные мечтания (разумеется, без того, чтобы «гря­нуть» на кого-то войною) были свойственны скорее поклон­никам казачьего мифа из числа современников Пушкина, нежели реальному казачеству времён Мазепы, Кочубея, Ис­кры и Скоропадского. И хотя поэт не был знаком с «Исто­рией Русов», когда работал над поэмой (об этом свидетель­ствует Максимович, лично подаривший Пушкину список текста), это не исключает того, что ему могло быть известно о наличии в обществе такого рода настроений

[164].

Но в целом поэма была верна в историческом отноше­нии и расстановке смысловых акцентов и знаменовала от­ход от идейных клише предыдущего периода. В предисло­вии к первому изданию «Полтавы» Пушкин подчёркивал: «Некоторые писатели хотели бы сделать из него (Мазе­пы. — А. М.)героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в ко­варстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения» [165]. И эта оценка впоследствии была многократно подтверждена историческими фактами. Даже описывая тот самый «ропот юности», Пушкин совершенно по-иному оценивает её желания, причём делает это не с по­зиций России и Петра, а с точки зрения самой Украины. «Друзья кровавой старины» роптали,

Опасных алча перемен,Забыв отчизны давний плен,

Богдана счастливые споры,Святые брани, договорыИ славу дедовских времён. [166]

Да и в целом сложившийся в те годы отечественный об­раз Мазепы в корне отличался от того, что бытовал на За­паде (герой-бунтарь, борец за свободу в «стране казаков»), и у всех общественных течений был примерно схожим. Мазепа осуждался за предательство, но не столько русско­го царя, сколько своего народа, интересами которого пре­небрёг во имя личных выгод [167]. И такое отношение к нему оставалось неизменным и в последующем. Цельность пуш­кинского взгляда оказалась сильнее европейских клише Вольтера и двойственности Рылеева.